Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2007)
И непереваренного Ницше
В животе приталенном неся,
Ты идешь все выше, то есть ниже,
Ибо можно все, чего нельзя.
Вообще поэма Межирова “Alter ego” вполне себе может служить путеводителем по таким сочинениям, как “Редкие земли” Аксенова. Межиров писал свою поэму давно и, наверное, не имел в виду именно Аксенова, но явно имел в виду весь тогдашний литературный “комсомол”, из которого произросли и литературные, и прочие “олигархи”, да и механизм обозначил:
В пику монпарнасским летописцам,
Ты живешь, осуществляя план,
Рыночным, холодным любопытством
К людям, книгам, сплетням и делам.
Кроме любопытства ледяного,
Ничего иного своего,
Впрочем, это для тебя не ново,
Знаешь сам, что нету ничего.
Ощущаешь сам — и это чувство,
Вожделенью лютому назло,
Долю вносит в околоискусство
И в неподалекуремесло.
Аксенов несколько раз намекает, что этот роман — завершение, это последний роман трилогии, а два первых написаны были когда-то для денег и для детей. Честно говоря, помню только одну вещь из тех времен — “Мой дедушка памятник”, а дальше что-то еще игривое типа “Джин Грин — неприкасаемый”, который, впрочем, сочинил Гривадий Горпожакс (Горин, Поженян, Аксенов). Ну да ладно. Я про то, что специально для детей и для денег писать не надо.
Мандельштам, строчкой из которого я назвал этот текст, заканчивает соответствующее четверостишие так:
Все большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Чего и хочется пожелать Василию Павловичу Аксенову.
Александр Агеев.
"Влажноголосый гимн Эроту"
Н. Л. Уперс. Апокрифы Феогнида. Несобранное. СПб., ЗАО “Журнал „Звезда””, 2007, 156 стр. (Литературный альманах “Urbi”. Вып. 58. Серия “Новый Орфей” /23/).
Вы, читая мои стишки, решили
По игривости их, что я развратен?
Целомудренным быть благочестивый
Сам лишь должен поэт, стихи — нимало…
Катулл.
Ах, во всяком слове спит Эрот!
Алексей Пурин.
На обложке этой книги значится: “Н. Л. Уперс. Апокрифы Феогнида. Несобранное”. Открыв, видим эпиграф из Феогнида Мегарского1 в переводе Адриана Пиотровского. Далее следует титульный лист, он раздвоен; слева стоит имя Уперса, справа — название и имя публикатора: “Издание подготовил Алексей Пурин”. Сразу две странности бросаются в глаза. Первая: что такое “несобранное”? Как же несобранное, когда собрано и даже разделено на три части, которым приданы названия, как видим, заглянув в оглавление. Вторая: имя автора почему-то отделено от названия, оно отсутствует на титульном листе, чего не должно быть ни при каких обстоятельствах. То, что восьмистишия, выдаваемые за апокрифы древнего грека, написаны поэтом второй половины XX века, не вызывает сомнения (скрытые цитаты и аллюзии, коими пересыпан стихотворный текст, с первой же строфы об этом свидетельствуют), но возникает сомнение по поводу указанного автора, Н. Л. Уперса. Не игра ли все это?
Предисловие Алексея Пурина написано в столь вольной манере, что мысль о добросовестном публикаторе, в руки которого случайно попала чужая рукопись, если и являлась поначалу, вскорости должна испариться. Пурин играет. “С омерзением, с почти болезненным (воистину — тернии стервеца Стерна!) содроганием своего гетеросексуального (воображение уже рисует прожженных и — вот гнусное слово, с привкусом как бы полупресмыкающейся маринованной миноги, — „поджарых” александрийских шлюх, выкуривающих, одну за другой, свои мускусные, матросские пахитоски) сердца, достойным, кажется, лучшего применения, предаем мы Гутенбергии, а равно и Королевству Кривых Зеркал и Обеих Сардиний — изумрудному Дивногорску литературы — этот соблазнительный труд Николая Уперса, оказавшийся в нашем полном распоряжении вследствие центростремительной и непреднамеренной смерти автора”. Так начинается “Предисловие к первому изданию „Апокрифов Феогнида” (1995)”. Есть и послесловие ко второму, расширенному, изданию (1996), в котором публикатор Пурин полемизирует с “уперсологом”, в другом месте названным “уперсистом”, Кириллом Кобриным, опубликовавшим в журнале “Риск” (1996, № 2) сочинение “Римские каникулы Николая Уперса”. Послесловие полно мелких фактических уточнений, касающихся биографии мнимого автора “Апокрифов”. Мнимого, конечно же мнимого! Стиль Главного мистификатора (“публикатора” Пурина) говорит об этом честно и красноречиво. Эти лирические отступления в скобках и без скобок (сплошное, по правде говоря, лирическое отступление), эти обращения к читателю (друг, дружок, дружище), восклицания и вопросы, неизвестно кому адресованные (“а хотелось бы мне спросить, судари вы мои”)… Если бы настоящий автор “Апокрифов” действительно хотел скрыться за чужим именем, он не писал бы нечто в стиле повествования об Иване Петровиче Белкине, а стилизовался под научное изыскание. Само количество биографических частностей и якобы обнаруженных погрешностей в статье предшественника-“уперсолога”, контрастирующее с юмором и стерновским многословием, могло бы быть принято за пародию на наукообразие, если бы не было стилистически так далеко от научного обихода.
Ну, вот к примеру. Описывая появление на ялтинском пляже (во время лениво-мечтательной филологической беседы о блеске заграничных изданий) юного друга Уперса — Дениса, Пурин восклицает: “Чего стоят все пропеллеры славы, весь глянцево-гладкий папир, весь прочный клей, если ты сжимал эти дивные ребра, закругляющиеся в смуглую тесноту безумия, если ты видел эти золотые глаза в пугающем приближении, если обнимали тебя эти руки, а эти губы позволяли тебе их целовать, если твои уста спускались по золотистому ворсу — вниз, вниз, проходя все стадии одурманивания вдоль этого повсеместно дышащего сечения — туда, где всё темнело, густело, меркло… Ерунда — Проффер!
Это был юноша лет девятнадцати, молодой ангел лет двадцати”.
И рассказ о том, как произошло знакомство с Николаем Леопольдовичем Уперсом (при желании в этом имени можно увидеть анаграмму имени Алексея Арнольдовича Пурина), отрывок которого я только что привела, и забавная полемика с Кобриным, пародирующая ученую дотошность, втягивают читателя в затеянную игру, так что фигура Публикатора, привлекая к себе внимание юмором и лирической влагой, вытесняет интерес к персонажу по имени Уперс. Об авторе не пишут в таком тоне: “Увы, специфика Уперсова сочинения такова, что о сочинителе благообразней было б вообще забыть — умер, дескать, так умер, а само сочинение его не печатать”.
Можно было бы включиться в игру и приумножить количество “уперсологов”, но не хочется валять ваньку — пуще запутывать и забавлять читателя, хотя текст двух прозаических отрывков (предисловия и послесловия, идущих одно за другим) действует завораживающе, и рецензенту порой трудно отделаться от его игровой прелести, ощущая в своей стилевой манере невольные танцевальные па. Постараемся, однако, выровнять дыхание, сообразуясь с приличествующим жанру сюжетом.
Алексей Пурин называет себя стихотворцем. Поэт — звучит слишком широковещательно, а Пурин боится высокопарности (и правильно делает). Между тем стихотворец — человек, пишущий стихи, то есть слагающий речь в столбики по определенным правилам, а поэт — тот, кто в этих столбиках заявляет о своей индивидуальности, кто обладает особым — поэтическим — складом души и владеет речью в такой мере, чтобы этот склад выразить. То, что Пурин — поэт, и большой поэт, по-настоящему раскрывается в его замечательной мистификации “Апокрифы Феогнида”. Сочинение Пурина — двойная мистификация, состоящая из стихов, стилизованных под античность (стихотворная “Лолита”2), и прозы, тоже в набоковском духе.
“В домах своих знатнейших людей, тех, что всегда питаются ячменной мантхой, напиваются они сидху, заедая говядиной, а потом шумят и хохочут. <...> („Махабхарата”, Карнапарва, гл. 27, ст. 71 — 84) <...> Люблю обсосать цитату, — говорит автор (я ее оборвала, ибо цитировать придется еще много. — Е. Н. ), — как хрупкую и прочную косточку, вылизать каждый ее солоноватый и клейкий нордический завиток, всякую ее скользкую дивную впадину. Какое удивительное наслаждение — длить это языковое занятие, это языкознание, это язычество!.. <…> И какое же слово в притянутом нами дхармсовском тексте самое омерзительное, самое маргаринное, самое жуткое? Ответь мне, дружок. „Говядина” — ты говоришь? Дай я тебя расцелую, дай я тебя обниму! У тебя есть слух”. Эту похвалу я отношу и к читателю этих строк, хотя ввиду сокращенной цитаты она досталась ему почти что даром. Все же я рассчитываю именно на такого читателя, своего рода героя волшебной сказки, который допрыгнул на горячем скакуне до окошка в высоком тереме и был поцелован царской дочерью, а когда вернулся на печь в свою избу, то перевязал лоб — священное место поцелуя — тряпицей, так что простофилям-братьям тайная отметина была не видна, — так вот, этому читателю, с тайной метой во лбу, адресована книга Пурина, к нему и я обращаюсь, говоря о ней.
