Юрек Бекер - Бессердечная Аманда
6 сентября
Я возвращаюсь после обеда домой и застаю в квартире жуткий скандал — Аманда кричит так, что первая моя мысль: срочно вмешаться, пока она не отлупила Себастьяна. Я подхожу к двери ее комнаты, чтобы вычленить из этого сплошного крика хоть какие-то фразы или слова, но крик внезапно смолкает. Бедный Себастьян не всхлипывает, не отвечает, не выбегает в коридор. Молчание длится несколько секунд. Потом незнакомый мужской голос говорит: можешь орать сколько хочешь, ты можешь встать на уши — я не допущу, чтобы мой сын рос в условиях капитализма Людвиг Венигер, вспыхивает у меня в сознании, пришел, чтобы спасти свою плоть и кровь. Или его бросило в бой как последний резерв какое-нибудь министерство? Да, с ними действительно не соскучишься!
Единственное, что я о нем знаю, так это то, что Аманда его терпеть не может. Она всегда отказывалась рассказывать о Венигере, брак с ним остался в ее прошлой жизни черной дырой. Я не видел ни одной его фотографии, она говорит, что у нее их просто нет. Зачем же она впустила в квартиру этого прокаженного? Себастьяна дома нет, его домашние башмаки стоят рядом с входной дверью. Своего отца он не видел по меньшей мере с тех пор, как мы с Амандой живем вместе. Из этого я делаю вывод, что, скорее всего, он не видел его с самого развода.
После небольшой паузы Аманда спрашивает самым презрительным тоном, на какой только способна, как он собирается предотвратить переход Себастьяна из социализма в капитализм. Венигер отвечает, что она это очень скоро узнает, однако он пришел, чтобы договориться по-хорошему. Аманда опять теряет самообладание. Она кричит, что единственное, о чем они могут договориться по-хорошему, — это о том, чтобы он никогда больше не попадался ей на глаза; из какой помойной ямы он выудил свою внезапную заботу о сыне? Самое лучшее в условиях капитализма это то, что он никогда больше не увидит ребенка, — слава богу, что есть Берлинская стена!
Это, конечно, далеко не самый высокий уровень искусства вести полемику, на который способна Аманда, мне доводилось видеть ее и в лучшей форме. Я представляю себе, как Венигер в этот момент улыбается — холодно-снисходительно. Потом я вновь слышу его голос: до сих пор он полагал, что судьба ребенка в надежных руках; он думал, что его собственное участие в воспитании Себастьяна, право на которое он легко мог бы реализовать в суде, было бы только лишним источником раздоров между ними, поэтому он с тяжелым сердцем решил отказаться от этого участия. Вот что такое, по его представлениям, добрая воля. Круто! Ей надо поскорее найти какой-нибудь убойный аргумент, иначе не останется ничего другого, как реализовать свое право домохозяина и вышвырнуть его из дому. Или надо говорить «право домохозяйки»?
Тут я слышу звук, который заставил меня резко распахнуть дверь в комнату, — Аманда сошла с ума. Они стоят друг против друга, слегка наклонив головы, я смотрю на руку Венигера, которой он усиленно трет щеку. Он поворачивает голову в мою сторону; Аманде не до меня. Она говорит ему, что теперь он может пойти и доложить своим хозяевам, что сделал все от него зависящее, но это задание ему не по зубам. Может, они все же, несмотря на неудачу, заплатят ему.
Мое появление изменяет ситуацию: Венигер не знает, к кому теперь обращаться. И следует ли ему распространить свой наконец прорвавшийся гнев и на меня. Слова приветствия или попытка представиться кажутся мне полным бредом, поэтому я просто стою на пороге как человек, для которого все это неожиданность и которому нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. Никто ничего мне не объясняет. Венигер, обращаясь ко всем присутствующим, говорит, что намерен подать заявление в суд и потребовать, чтобы Аманду лишили материнских прав в его пользу, чтобы ему помогли спасти Себастьяна от матери-истерички, решившейся на измену родине. При этом он предусмотрительно делает шаг назад, как боксер, старающийся избежать ближнего боя с противником. Но Аманда уже взяла себя в руки, ей неловко передо мной за этот спектакль. Она говорит, что, если бы сейчас в комнату вошел Себастьян со своим другом, Венигер ни за что бы не смог определить, который из них его сын. Вот такой она мне нравится больше, она постепенно вновь входит в форму — Венигеру уже нечем крыть, поэтому он смеется.
Аманда вовлекает меня в спор. Она спрашивает, готов ли я заплатить Венигеру отступного? Не для того, чтобы он отказался от своих прав — никаких прав у него нет, — а просто чтобы избавить себя от нервотрепки, которая неизбежна, когда связываешься с такими типами. Пяти тысяч марок, вероятно, будет достаточно. Западногерманских, конечно.
Что бы там между ними ни происходило во время их совместной жизни — это уже в далеком прошлом, но ярость Аманды по-прежнему свежа, она почти исказила ее лицо. Я вижу возмущение Венигера, мне хочется сказать что-нибудь примирительное, но меня хватает лишь на укоризненный взгляд. Не знаю, чем это объяснить, но каждое слово Аманды я воспринимаю критически; на то, что говорит Венигер, мне наплевать.
Если тебе кажется, что мне следовало бы быть с ним повежливее, говорит мне Аманда, то я тебе объясняю: другого тона он просто не понимает. Есть только два способа избавиться от него: подкуп или шантаж. Как тебе, например, нравится идея подать на него в суд? Через год после развода он перестал платить алименты. Я решила ничего не предпринимать, потому что эти ежемесячные выплаты каждый раз напоминали мне о нем. Но что мне теперь мешает пойти в суд и потребовать выплаты денег задним числом? За столько лет сумма получилась внушительная — у него пупок развяжется выплачивать ее.
Она смотрит на Венигера долгим взглядом и выходит из комнаты. Как будто остальное — уже моя задача. Мы, мужчины, остаемся один на один. Как вести себя, чтобы не ударить в грязь лицом? Я не решаюсь сесть — он может воспринять это как приглашение продолжить беседу. Мне кажется, теперь я понимаю, что в нем могло привлечь Аманду: его мужское начало. Он напоминает мне одного киноактера, фамилию которого я забыл, но о котором помню, что все его партнерши по фильмам просто умирали от тоски по нему. Причины этого явления я никогда не мог понять. Каждый раз, когда очередная жертва валилась к его ногам, мне казалось, что это просто дурацкий закон кинематографа, правило бизнеса, такое же, как, скажем, то, по которому в одних героев пули никогда не попадают, а в других — с первого же выстрела. Короче говоря, Венигер, похоже, навсегда отбил у Аманды охоту к «мужскому началу». Ибо я сомневаюсь, что мужское начало — существенный признак моей личности. Вы не позволите мне присесть на минутку, спрашивает Венигер. А что нам, собственно, обсуждать?
Я что-то не припоминаю, чтобы простой приглашающий жест рукой стоил мне таких усилий. Мы ведь в каком-то смысле коллеги, говорит Венигер, хоть и боремся по разные стороны баррикады. (Мне вспоминается лозунг: «Долг каждого честного школьника — борьба за мир».) Так почему бы нам не обменяться мнениями спокойно и вежливо? Разумеется, отвечаю я, и это первое слово, которое я произношу с той минуты, как переступил порог квартиры. Однако мне вряд ли удастся отвлечься от мысли, что он представляет прогрессивную часть человечества, а я — загнивающий, гибнущий мир капитализма, прибавляю я. Странно — у меня такое впечатление, как будто Аманда, выходя из комнаты, передала мне, как эстафету, свое презрение к этому человеку.
Он встает, говорит «жаль» и уходит. Это хорошо, что он уходит сам: ввиду его роста было бы довольно хлопотно выбрасывать его за дверь. Целый час Аманда недоступна для меня — она заперлась в своей комнате.
8 сентября
При переезде в Западный Берлин на пограничном пункте меня проверяют так, как еще никогда в жизни не проверяли. Два таможенника демонстрируют все, чему их учили; рядом стоит офицер с лицом, напоминающим чистый лист бумаги. Они отвинчивают обшивку дверей, ковыряют металлическим щупом дно бензобака, вынимают заднее сиденье и прощупывают его со всех сторон. Зачем они это делают? — спрашиваю я офицера. Он отвечает: мы таможенная служба. Я говорю: а иззестно ли вам, что существует соглашение, по которому вы не имеете права подвергать меня такой проверке? Офицер, который, конечно же, знает о существовании такого соглашения, отвечает: кроме тех случаев, когда есть подозрения в нарушении таможенных правил. Я спрашиваю: а что — у них есть такие подозрения? Он отвечает, что я имею право обжаловать их действия в Министерстве иностранных дел. Он просто воплощенная корректность.
Сохранять невозмутимость мне помогает сознание того, как много интересного они могли бы найти у меня, если бы всегда были так же добросовестны: запрещенные фильмы, запрещенные книги, запрещенные плакаты, запрещенные блузки. Самое жуткое во всей этой истории — на удивление длинные руки государства. Акромегалия, гипертрофированная непропорциональность конечностей, неизлечимая болезнь. Их злит бесплодность стольких усилий, и они все более свирепо обращаются с машиной. Интересно, они хоть знают, что именно надо искать? Магнитофонную пленку? А может, задача гораздо проще — испытать мою нервную систему на прочность?
