Герберт Розендорфер - Латунное сердечко или У правды короткие ноги
И все-таки Кессель вернулся: мысль об этом пришла ему в голову неожиданно, и он затормозил так резко, что вынужден был опустить ногу на мостовую. Произошло это перед поворотом на Эльберштрассе. Помедлив еще минуту, он решительно развернулся и поехал обратно, проехал мимо своего дома и, свернув на Телльштрассе (Кессель любил эту улицу именно из-за ее загадочного названия, хотя так никогда и не узнал, действительно ли она названа в честь Вильгельма Телля; как-то раз он даже задал этот вопрос одной женщине, очевидно там жившей, потому что она выбивала половик перед дверью дома, но она вытаращила на него глаза так, будто не понимала ни слова по-немецки), подъехал к почте – маленькому, убогому почтовому отделению Берлин-440 на Гобрехтштрассе, полы в котором пропахли все той же неизменной казенной мастикой.
Там Кессель выбрал самый красивый бланк и отправил телеграмму Якобу Швальбе, в которой поздравлял его с днем рождения Отто Егермейстера.
Кессель перевез из Мюнхена в Берлин уже почти все свои пластинки. Он увозил их тайком, беря не больше пяти-шести штук за раз, опасаясь, что Рената заметит это и снова спросит: неужели между нами все кончено? «Все» – это был их брак, ведь обещанные полгода уже прошли. Как-то раз Кессель стал рассказывать ей о своей жизни в Берлине, как там хорошо – настоящая идиллия…
– Значит, здесь у тебя не было идиллии, – заметила Рената даже не столько с упреком, сколько с грустью.
Кессель попытался объяснить, что он понимает под идиллией. Говорил он мягко, спокойно и притом чистую правду: в Нойкельне живешь как в деревне, а поездку на велосипеде по набережной канала можно сравнить с прогулкой вдоль лесного ручья… Но Рената лишь загрустила еще больше и сказала:
– Я знаю, почему у тебя там идиллия. Потому что здесь Зайчик.
В такой ситуации брать с собой проигрыватель, конечно, нельзя было. Это означало бы полный и окончательный разрыв – или, во всяком случае, было бы воспринято именно так. Правда, в берлинской квартире проигрыватель Кесселю был не нужен, потому что Бруно среди прочего приобрел стереокомбайн, шикарный и страшно дорогой. Впрочем, дорогого и шикарного оборудования в отделении хватало, так что эта сумма никак не выделялась на фоне прочих. Комбайн простоял в отделении ровно до тех пор, пока там не побывали герр Курцман, герр Хизель и еще один человек из Центра: они тщательно все осмотрели и остались очень довольны. Даже эта предосторожность, однако, оказалась излишней, ибо никто из них и внимания бы не обратил, если бы в отделении не было стереокомбайна. Вечером того же дня. когда уехал последний визитер, Бруно перевез комбайн к Кесселю на квартиру.
В конце августа, после отпуска, Кессель забрал с собой последние шесть пластинок. Среди них был и «Don Giovanni», он же «Дон-Жуан» Моцарта – одна из любимых опер Якоба Швальбе, а может быть, и самая любимая. Он знал о ней все и мог часами рассказывать, как появился текст, как создавалась музыка и как прошла премьера оперы в 1787 году в Праге. Он даже где-то писал о «Дон-Жуане». Своей главной задачей Швальбе считал восстановление доброго имени дона Оттавио, за которым с легкой руки Э.Т.А. Гофмана установилась репутация идиота. Конечно, соглашался Швальбе, дон Оттавио – тенор, что уже само по себе наводит на подозрения. И то, что он так поздно, а точнее – слишком поздно пришел на помощь Командору, своему будущему тестю, то есть, считай, вообще не пришел ему на помощь, тоже не говорит в его пользу: возможно, он и в самом деле слишком долго мылся, брился и завивался. Однако нельзя не признать, что в конце первого акта дон Оттавио практически в одиночку (две бабы не в счет: одна – малохольная дура, другая – просто истеричка) отправляется к дону Жуану в замок, где полно его слуг и приятелей, то есть прямо в пасть льва. Это, без сомнения, мужественный поступок. А когда происходит их встреча, то с позором отступает как раз дон Жуан, а вовсе не дон Оттавио.
Любовь Швальбе к «Дон-Жуану» за годы общения с Кесселем наложила свой отпечаток и на него. Он тоже больше всего любил у Моцарта эту оперу. То, что эти пластинки Кессель взял в Берлин последними, было связано не с оперой, а с самими пластинками: их когда-то подарила ему Вальтрауд, что с ней вообще случалось редко.
Но тогда, в августе, вернувшись из отпуска в Берлин, он первым делом поставил «Don Giovanni». Он прослушал всю оперу до конца, прочел текст и неожиданно убедился, что ее премьера в 1787 году состоялась 29 октября. Так вот почему Швальбе сделал эту дату днем рождения Отто Егермейера! Значит, Анатоль Крегель также обязан своим рождением премьере моцартовского «Дон-Жуана».
Об этом он, конечно, не мог сообщить Якобу Швальбе по телеграфу. Выйдя на улицу, Кессель снова закатал штанину и поехал к Площади Вислы, то есть теперь уже «верхним» путем. Швальбе не знал (пока не знал), кто такой Анатоль Крегель. Люди откладывают на потом не только вещи, которые им не хочется делать. Они откладывают и то, что им хочется – из лености, из-за отсутствия твердо назначенного срока, из-за привычки откладывать все на завтра. Так Кессель всю весну и все лето откладывал свой визит к Якобу Швальбе.
Однако беседу со Швальбе, в которой он расскажет ему о своей новой деятельности, Кессель часто рисовал себе во всех подробностях.
– Знаешь, старик, – скажет он, – а ведь я теперь агент.
– Кто-кто? – переспросит Швальбе.
– Агент. Секретный агент.
– Таких не бывает, – скажет в ответ Швальбе, – это только в кино. Или по телевизору.
И тут Кессель разыграет свой главный козырь.
– Я работаю на БНД, – скажет он. – Федеральная служба безопасности.
Кессель отлично знал, что скажет на это Якоб Швальбе. Он бы мог рискнуть любой суммой, что угадает ответ:
– И тебе не стыдно?
Тогда Кессель, хоть это и запрещено, покажет Швальбе свой спецпаспорт на имя Анатоля Крегеля. Вот тут Швальбе, конечно удивится: в его руках будет настоящий паспорт, с фотографией Кесселя, на которой не узнать его невозможно – та же угловатая голова, та же редкая поросль волос и непередаваемое выражение физиономии, – но внизу черным по белому будет написано: «Анатоль Крегель». Швальбе, качая головой, посмотрит сначала на паспорт, потом на Кесселя, потом снова на паспорт…
– Дата рождения тебе ни о чем не говорит? – спросит Кессель.
– Двадцать девятое октября, – прочтет вслух Швальбе. – Премьера «Дон-Жуана»…
– И день рождения Егермейера!
Мысленно беседуя таким образом со Швальбе, Кессель сильно скучал по другу. В следующий раз, решил Кессель, я обязательно зайду к нему (он как раз ехал по Площади Вислы, приближаясь к крышке канализационного люка) – как только приеду в Мюнхен, так сразу же и зайду. Билету меня на пятницу, прилечу я часа в четыре, значит, сразу из аэропорта можно будет поехать к Швальбе.
Брякнула крышка люка. Кессель стал Крегелем. Войдя в отделение, он увидел Эжени в слезах: Бруно пропал.
«Он подбрасывает в воздух горсть черепков, – говорил герр фон Гюльденберг, – а в руки ему падает целая ваза». Что имел в виду Гюльденберг, было ясно: Курцман бросал в воздух черепки – такой человек как Курцман, только и мог, что бросаться черепками, да еще пожирать торты и задирать брови над очками, – а Бруно превращал эти черепки в вазу. Как он это делал, не знал никто, и меньше всего сам Бруно, этого просто не замечавший.
Когда Кессель, это было уже в апреле, снова заговорил о нем с Гюльденбергом (на их очередном совещании в мюнхенском ресторане «Шварцвельдер»), Гюльденберг сказал ему: «Бруно – человек ненадежный…» – Кессель с этим не согласился, и Гюльденберг поправился: «…или, по крайней мере, был таким человеком. На него ни в чем нельзя было положиться. О его технических навыках я ничего сказать не могу, но подозреваю, что он и тут звезд с неба не хватает. Вот, взгляните хотя бы на фотографию, которую он сделал мне на паспорт», – и Гюльденберг протянул Кесселю паспорт. Барона нельзя было узнать: на снимке он был похож не на прибалтийского аристократа, а на вождя какого-нибудь людоедского племени, истощенного долгим недоеданием и к тому же страдающего параличом лицевого нерва – Он ее передержал, не довел до конца на резкость и к тому же заставил меня откинуться так далеко назад, что воротник сдавил мне шею, а глаза чуть не выскочили из орбит. Нет, я лично думаю, что Бруно – только катализатор. Даже не думаю, а уверен в этом».
Несчастья посыпались на Ансамбль одно за другим сразу же, как только Бруно перевели в Берлин. Сначала заболела Штауде. Затем раскрылась афера с женой Курцмана, и начальство устроило Курцману скандал. Владелец дома, где находилось отделение, отказался продлить аренду, и Ансамблю было предложено освободить помещение к 1 октября. Наверху над Ансамблем прорвало трубу, и отделение затопило по самый потолок. Пришли водопроводчики и стали ремонтировать трубы, в том числе и в Ансамбле. Секретные документы удалось более или менее убрать с глаз долой, но о корзинах забыли. Среди водопроводчиков был восемнадцатилетний парень, к тому же сын беженцев из ГДР, как выяснилось позже; при ремонте он суетился больше всех и страшно гордился тем, что «спас» казенные корзины для мусоpa. Мусор, к счастью, состоял главным образом из газет, но там были черновики и довольно много копий, в том числе даже личных дел: он их все тщательно просушил, разгладил и на другой день вернул в отделение, ехидно улыбаясь при этом. Начальник первого отдела в Пуллахе чуть с ума не сошел, когда ему сообщили. Пуллаху ничего не оставалось, как принять этого недоумка и к тому же нахала к себе на службу. Чтобы не упустить такой шанс, ума у него все-таки хватило – хотя тут ему, возможно, кое-что подсказал папаша, трудившийся в скромной должности дворника. Цену парень заломил фантастическую. Для почину («это чтоб я не отказался») он потребовал бесплатную стажировку в Мексике. Само собой разумеется, что со всеми требованиями юного водопроводчика пришлось согласиться.
