Феликс Сарнов - Кошки говорят Мяу
Зверь потрогал один дергающийся кусок лапой с почти убранными когтями (виднелись только кончики, но эти кончики могли пропороть человека насквозь), подцепил его, поднял и бросил. Потом потрогал точно так же другой, опять подцепил и опять бросил — подальше, чем первый. Потом вернулся к первому, резко наклонил к нему голову, понюхал (кажется), выпрямился, сел, и опять подцепив лапой, поднес к морде. Внимательно рассмотрев его, он раскрыл пасть, показав свои жуткие клыки, на которых блестели капельки слюны, и…
Я не стал смотреть, как он будет жрать кусок «пиявки», но не потому что мне было противно, а потому что взглянул на другое — на…
Прямо к нам заплетающейся походкой шел… нет, почти бежал (только медленно, очень медленно) Ковбой, нелепо размахивая руками, в одной из который он все еще сжимал револьвер. Но он не понимал, что он держит в руке, он вообще ничего не понимал — с перекошенным, раскрытым в беззвучном крике ртом, безумными, вытаращенными глазами и бестолково машущими в воздухе руками он был похож не на Клинта Иствуда, а на плохую пародию на паршивого комика, а я…
Точно так же, как в Зоопарке, когда мы стояли перед клеткой с леопардом, рядом с маленькой девчушкой и ее мамой, я вдруг увидел Ковбоя двумя парами глаз — своими и… Еще одними — тоже моими, но одновременно и… Чужими.
Я видел Ковбоя одновременно и нормальным, привычным способом, в цветном и объемном изображении, но еще и в… Не цветном и не черно-белом, не объемном, а каком-то красноватом и двухмерном, но очень четком, и…
И еще, я не только увидел, но ощутил Ковбоя — почувствовал бешеный страх, дергающийся в каждой клеточке его мозга и тела, бешеное желание куда-нибудь скрыться, исчезнуть, затаиться и переждать.
Это дергающееся передо мной существо, наполненное теплой и сладкой кровью, никуда не денется. Оно попытается убежать, попытается сопротивляться, но оно — слабее, и потому оно — мое. Мне некуда спешить, потому что я — не только сильнее, но и быстрее. Когда я захочу, я прыгну, сомкну челюсти на его нежной — такой восхитительно нежной — шее, легко перекушу ее, и дивная струя красной, горячей кровищи хлынет мне в… Пасть!
Я увидел эту «картинку», и где-то в глотке
(нет — глубже, ниже!)
родилось глухое и сладкое ворчание, глухой рык.
Уставленные на меня — в меня — зрачки Ковбоя расширились так, что закрыли все глазные яблоки.
А потом…
Ни о чем не думая, не обращая внимания на забравшиеся под воротник куртки (его куртки) и царапающие мое плечо ногти Рыжей, повинуясь какому-то безотчетному и непреодолимому желанию, инстинкту, я сделал шаг вперед, размахнулся
(как-то странно — не рукой, а плечом и всем корпусом, — как никогда не умел…)
и выждав,
(как-то не по-человечески равнодушно, словно не я сам, а что-то другое управляло мной…)
когда Ковбой приблизился на нужное расстояние,
(в уставившихся на меня глазах с неестественно расширившимися зрачками мелькнул какой-то проблеск мысли, рука с револьвером дернулась и начала подниматься в мою сторону…)
и с острым наслаждением впечатал свой кулак прямо в его раскрытый перекошенный рот, прямо в ровные ряды белых зубов,
(Blend-a-med — укрепляет зубы и яйца… С зубами у тебя теперь плоховато, маэстро, а как с яйцами?)
вдохнув на секунду запах дорогого одеколона
(Denim-aftershave… Ну, как, маэстро, все в твоей власти?..)
и дернувшись, как от электрического разряда, от проткнувшей всю руку, от костяшек пальцев и до локтя, острой и… Сладкой боли.
Ковбой отлетел назад, брякнулся навзничь, выпустив из разжавшихся пальцев револьвер, и покатился… Прямо к лапам Зверя.
Зверь облизнулся (значит, уже проглотил, дожрал кусок пиявочной твари) и с любопытством уставился на распростертое прямо перед ним, крошечное тело.
Давай, мысленно крикнул я, прикончи эту сволочь, отплати ему за ту… за маленькую, и Зверь протянул свою лапу и…
Ковбой, лежа на брюхе, поднял голову, уставив на нас вытаращенные глаза и темно-красный провал в том месте, где были ровные ряды белых зубов (здорово я ему врезал, мелькнула у меня довольная мысль, и моя рука отозвалась сильным отголоском все той же, сладкой боли), и пополз к нам. Зверь осторожно подцепил его лапой и перевернул на спину, как таракана. Ковбой, как таракан, засучил руками и ногами, а Зверь опять подцепил его лапой и снова осторожно перевернул — теперь на живот. Ковбой опять пополз, им двигал самый сильный на свете инстинкт — инстинкт жизни, а Зверь повторил все снова, и до меня дошло…
Какое там отплати, какой же я мудак, если мог подумать…
Зверь играл, играл с ним в свою обычную игру, как кошка играет с мухой, с жучком, и конечно, игра эта закончится для Ковбоя тем же, чем для жучка — игра кошки, но какое там отплати, это же смешно, смешно, чтобы он всерьез стал…
Зверь быстро нагнул голову до земли, осторожно ухватил Ковбоя белыми клиньями клыков, выпрямился, вздев на огромную высоту крошечное, сучащее конечностями тельце, и тут у Ковбоя прорезался голос — он истошно заорал. Зверь фыркнул, тряхнул огромной головой (что за писк?), выпустил встряхнутое тело (я так не играю!), и оно медленно, как при замедленной съемке, полетело вниз и каким-то бесформенным кульком брякнулось на песок.
Тряхнув головой, Зверь не рассчитал своей жуткой силы, а вернее жуткой хлипкости человеческого тела по сравнению с его силой, и на песок шмякнулся уже не Ковбой.
Судя по неестественно, совершенно неправильно разбросанным и торчащим как-то все стороны сразу конечностям тела, в нем не осталось ни одной целой косточки. Вот так — быстро, просто, без спецэффектов…
Судя по тому, как брякнулось и больше уже не шелохнулось тело, оно еще до падения уже стало мешком с костями и жидкой кашей, когда-то бывшей сердцем, легкими, печенкой и прочими атрибутами здорового, сильного организма зрелого мужчины, который всего около часу назад твердо (и не без оснований) считал себя хозяином своей и наших судеб, хозяином положения и собирался поиграть с нами в свои игры.
— Доброй охоты, — пробормотал я, и вдруг на меня стал тяжело наваливаться жуткий, противный и какой-то потный страх. Я…
Я понял, что больше ничего не стоит, не бежит и не ползет и вообще не движется между нами и… Зверем.
А Зверь…
22
… Вдруг встал на все четыре лапы, выпрямился во весь свой громадный рост и пристально уставился куда-то в сторону, в простирающуюся в бесконечность, в никуда, медно-красную пустыню. Ногти Рыжей впились мне в шею, и она потянула меня назад.
— Не двигайся, — почти беззвучно прошептал я. — Ради Бога, не двигайся и не вздумай заорать, если… хочешь жить.
Последнее прозвучало фальшиво, и кажется, она это почувствовала, судя по тому, как расслабились и дрогнули ее вцепившиеся в мою руку пальцы.
Кошки не желают и не могут заниматься несколькими делами одновременно, они занимаются ими по очереди — заканчивают с одним и переходят к следующему. Зверь покончил с мерзкой тварью, разодранные останки которой валялись перед ним. Потом поиграл с этими кровавыми (если это — кровь) кусками и сожрал один из них. Потом поиграл с Ковбоем, но не рассчитал свою силу — игра закончилась, едва успев начаться. Теперь он отвлекся на что-то вдалеке — что-то, слышное лишь ему одному, но…
Когда он покончит с выяснением природы этого неведомого раздражителя, он повернется к нам и… займется нами. Станет играть нами. Играть своими похожими на метровые серповидные бритвы когтями. Играть не с нами. А нами. И тогда нам уже ничего не поможет — никакие попытки доказать ему, что мы ему не опасны и никогда не станем на него нападать…
Нападать? Господи, да он и сам это знает! Что может быть опасно, для такого существа? Чего вообще может бояться такое создание? Мы же для него просто крошечные игрушки, и…
Конечно, он станет играть нами и убьет, играя, потому что Главная Его Игра — убийство, а главная Его Суть — эта игра. Потому что он так создан, если…
Если он — Кошка.
А чем он еще может быть? Если животное выглядит, как кошка — неважно какого размера, — если оно ведет себя, как кошка и если оно мяукает, как кошка, значит…
