Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— Здесь ли полицейский Мастард? — спросил мистер Рэлстон.

— Да, сэр, — отозвался Айра.

— Вы только поглядите на него! — прошептал Шор. — Просто великолепен! Какая голова, подбородок! Я уже верю всему, что он скажет.

Айра Мастард производил впечатление грубоватой искренности. Иногда он запинался и заводил глаза кверху, поправляясь, пытаясь не упустить ни одной подробности, дотошно воспроизвести все, что произошло в ту ночь.

— Шел дождь, — сказал он. — Лил, почти как сейчас… — Он взглянул на окно, но даже и тут поправился: — Нет, сэр, послабее, не то мы бы вообще ничего не увидели. В такой ливень кто бы погнался за машиной?

И тут, не торопясь, он рассказал о погоне и о стрельбе на темной улочке, у старого гаража.

Коронер, взглянув на свои часы, обнаружил, что уже больше двенадцати. Он объявил перерыв до двух часов и с удивлением посмотрел на окно. Ливень внезапно стих. Засияло солнце.

Когда они выходили в коридор, Боб Гоуди, один из репортеров, узнал Шора, который выделялся своим дорогим костюмом и еще тем, что словно бы и не обращал внимания, где он находится.

— Вы ведь Юджин Шор? — спросил Гоуди. Мистер Шор чуть заметно улыбнулся, и Гоуди продолжал: — Почему такой человек, как вы, вдруг пришел сюда? Вам кажется, что это интересное дело? Что вас привлекло, мистер Шор?

— Я гражданин и налогоплательщик этой страны, — невозмутимо сказал Шор. — И потому мне следует здесь находиться, не так ли? — Он похлопал Гоуди по плечу.

— Ал, — сказал он, отворачиваясь от репортера, — не зайти ли нам куда-нибудь неподалеку выпить и перекусить? Как вам кажется?

— Выпить я бы, пожалуй, не прочь, — согласился Ал.

На улице весело блестели лужи. В синей прорехе над симпсоновским небоскребом сияло солнце. Направляясь в ресторан «Старина», они пошли напрямик через Итонский универсальный магазин. В тускло освещенном маленьком зале они выпили по два «мартини». Шор отлично перекусил телячьими котлетами в сухарях и все уговаривал Ала обязательно их попробовать, когда тот доесть свой салат. За кофе Шор спросил:

— Как подвигается работа, Ал?

— Можно мне задать вам маленький вопрос? Возможно, он даст мне ключ к вашим произведениям.

— Задавайте, отвечу на любой.

— Может быть, он и банальный, я понимаю. Но у меня сейчас застопорилась работа. Каким вы себя видите?

— Каким я себя вижу? Пожалуй, я себя никак не вижу.

— Но вы должны же как-то на себя смотреть.

— Почему «должен»?

— Каждый человек видит себя в определенном свете, — не отступал Ал. — Каждый человек как-то на себя смотрит.

— Только не я, Ал.

— Вы меня разыгрываете.

— Вовсе нет, Ал. Поймите, я и не хочу смотреть на себя.

Ал скептически усмехнулся, и Шор добавил:

— Это так, Ал.

— Очень странно.

— Пожалуй, — сказал Шор и задумался. — Наверно, мне следовало стать художником, — продолжал он после паузы. — Одно время я убеждал себя: живопись — вот что истинно. Но я даже не попытался стать художником. Я взялся за перо. Ничего у меня не получалось, и я выбрасывал написанное. Мне было тогда лет двадцать пять, я жил один. И вот как-то в полночь я стоял у окна. Оно выходило на небольшой парк, залитый лунным светом, и я просто стоял у окна и смотрел. Прямо напротив меня было дерево и фонтанчик с питьевой водой. Внезапно это дерево обрело поразительную реальность, оно словно приблизилось ко мне вплотную. Я увидел его так, как никогда прежде не видел, и был потрясен до глубины души. Я стоял будто завороженный. Откуда такая пронзительная ясность? И тут я понял: все дело в том, что я не говорил себе: «Вот дерево. Каким я должен его видеть? Каким его увидел бы Флобер?» Нет, стоя у окна без единой мысли в голове, я забыл о собственном существовании, а потому все во мне внимало этому предмету, весь я внимал, не думая о самом себе, все во мне слилось воедино, и я воспринимал само дерево — чудо-дерево — просто таким, каким оно было. Чудо самостоятельно существующих предметов. И вот что странно, Ал: не думая о себе, я словно обрел цельность, обрел себя… — Тут он уловил выражение на лице Ала и пожал плечами. — Вот так, Ал. Это совершенная правда.

— Я ведь спросил вас о другом, мистер Шор.

— Но в этом — корень всего.

— Человека, который осознавал бы себя глубже, чем вы, трудно вообразить.

— Пусть будет по-вашему, Ал.

— А по-вашему выходит слишком уж туманно — дерево и все остальное…

— Для меня не туманно.

— Вы берете материал, который сам к вам приходит, и придаете ему таинственность, — сказал Ал. — А так ли все таинственно на самом деле?

— Немножко таинственности — разве это плохо?

— Не понимаю. Это мне ни о чем не говорит.

— Ну хорошо, — сказал Шор. — Назовите это обостренным ощущением жизни. Подойдет?

— Тоже не очень, — ответил Ал и улыбнулся. Но вдруг подумал: «Погоди! Он, пожалуй, действительно рассказывает мне что-то о своем творчестве, о своей жизни!» И тут воображение его заработало. Эти мгновения чуда, внезапное прозрение реальности… — такое обостренное видение присутствует во всех произведениях Шора. Но только связано оно с людьми, а не с деревьями! Каждый персонаж обретает свою собственную пронзительную ясность, как дерево, которое он увидел в ту ночь! Человек, ждущий у окна. Но на самом деле он ждет, чтобы его излюбленные персонажи — все эти яростные, несгибаемые добровольные изгнанники общества — внезапно возникли в его мозгу, завладели его воображением. Своим прибежищем. Храмом, где он предлагает им сочувствие и уважение за то, что они такие, какие есть. Но почему? Может быть, потому, что подобные люди таят в себе что-то неожиданное, ту необузданную непредсказуемость, которая так ему мила? Потому, что они такие, какие есть? Как его дерево? Нет. Под его охраной, в его храме они каким-то таинственным образом вдруг стали крупнее, человечнее, значительнее, потому что поняли, что здесь им это позволено.

— Нет! — почти выкрикнул Ал.

— Что — нет? — спросил Шор.

— Принимать деревья, принимать людей, принимать их и призывать на них благословение. Нет! — твердо сказал Ал, наклоняясь к Шору. — Что вы такое? Своя собственная церковь?

— Может быть, — ответил Шор, пожимая плечами. — Может быть, я — своя собственная церковь.

— Но послушайте, то, что вы делаете…

— Что я делаю?

— Я хочу сказать: то, что вы с вашей философией вынуждены будете сделать…

— Что я буду вынужден сделать?

— Этот полицейский… по-моему, он теперь способен на все.

— И по-моему, тоже.

— Послушайте, — настаивал Ал. — Тут что-то не так! Вы введете этого человека в свою церковь, уважая его за то, что он такой, какой есть, что он может сорваться с узды и совершить что угодно. Может стать таким, какие вам нравятся, — захватывающе интересным. И может быть, вы его пригреете, превратите в одного из ваших людей по большому счету, а каким будет его следующий подвиг — никому не ведомо. Тут что-то не так, какая-то ошибка. Вы овеете обычную мелкотравчатую преступность благоуханием святости. Простите меня, мистер Шор. Это — не подлинная жизнь. Это — не видение жизни. Это просто ваша собственная натура. И чистейшая сентиментальность — изображать вот этого типа чем-то другим, а не тупым убийцей, какой он есть на самом деле.

— Да я и не сомневаюсь, что он лжец, — мягко сказал Шор. — И тем не менее я пока не знаю, куда бы я его поместил. Мне неизвестно, какой была его жизнь. И вы не знаете, Ал. И вы не знаете. Подлинная жизнь, вы говорите?

Когда Шор откинулся на спинку стула, Ал попытался удержать его взгляд, удержать откровенность, которой ему наконец удалось добиться. Он выжидал, видя, что Шор над чем-то задумался.

— Мне кажется, вы меня не совсем поняли, — сказал Шор. — Чуть-чуть недопоняли, Ал. — Он взглянул на свои часы. — Нам пора. Наверно, уже началось. Идем?

Встав, он ласково похлопал Ала по плечу.

Они вышли из затененного ресторана на солнечный свет и неторопливо пошли назад. Ступеньки ратуши уже подсохли. На лесах, опоясавших башню, рабочие чистили потемневший камень. Башенные часы остановились. Или отстали. Они показывали девять.

Коронер излучал довольство, как будто вкусно поел и выпил в обществе близких друзей. Голос у него стал более звучным, и он выглядел еще внушительнее и авторитетнее. И мистер Рэлстон — тоже, когда сказал, что, по его мнению, им теперь следует выслушать полицейского Дансфорда. Все в зале поверили, что он и сам только сейчас спросил себя, а не может ли полицейский Джейсон Дансфорд чем-то помочь расследованию?

Вид у Джейсона был озабоченный: так ведет себя всякий сильный, уверенный в себе человек, который не боится быть точным в наимельчайших подробностях, если они могут оказаться полезными. Пусть весь город узнает, почему он застрелил Хуана Гонсалеса. Авторитетный тон, который он вырабатывал в течение многих лет, теперь сослужил ему хорошую службу. Он повторил показания Мастарда о том, как двое, ехавших в машине, отказались остановиться, как они сыпали руганью и насмешками.