Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!
Единственная настоящая трудность возникнет, если с Вами случится приступ вроде того, который был у Вас в лагере и вечером первого дня съемок. Вы помните, что тогда я делал Вам внутривенные вливания, после которых Вы через несколько минут чувствовали себя вполне нормально…
О да, Я прекрасно помнил это чудесное ощущение, когда выныриваешь из омута страха в мир покоя, тепла и безопасности.
…если приступ повторится, необходимо будет сделать такую инъекцию. Но внутривенный укол Вы не сможете сами себе сделать. Для этого нужен врач или хотя бы опытная медсестра. Придется Вам немедленно подыскать такого человека, которому бы Вы доверяли, ибо только он сможет спасти Вас при новом приступе. Он должен будет срочно сделать внутривенное вливание средством из желтой коробочки, на которой я нарисовал зеленую точку.
Надеюсь (в Ваших и моих интересах), что это письмо никогда не попадет в Ваши руки.
Ваш богохульствующий компаньон
– Счет, пожалуйста!
Хозяин подошел ко мне, и я заплатил за пиво и сливовицу, к которым не притронулся, и за пиво и сливовицу небритого у стойки, беседовавшего с каменщиком.
– Бедолага, – сказал хозяин.
– Вы давно его знаете?
– Мой постоянный клиент. Таскается с места на место уже много лет. По всему Гамбургу. Имел когда-то крупную адвокатскую контору. Все пошло прахом.
– А чем он занимается?
– Сами видите – спивается. Деньги у него пока еще водятся.
– Но эта его выдумка с «тестом» бредовая. Самый заядлый нацист не будет же орать: «Не стану с вами пить!», когда он покажет тому свою наколку.
– Вот это самое я ему и говорю!
– Ну и что же? Хозяин пожал плечами.
Тем временем небритый экс-адвокат успел развернуть лежавший рядом с ним сверток и теперь показывал каменщику пару стоптанных детских туфелек.
Хозяин тихонько шепнул мне:
– Он всегда это делает, стоит только найти кого-нибудь, кто готов его выслушать. Он сидел в Освенциме. Когда русские его освободили, он вернулся и за одним из бараков нашел огромную кучу детской обуви.
– Детской обуви?
– Много сотен. Наверняка принадлежали детям, которых умертвили в последний момент. Обувь предназначалась, вероятно, для нацистского благотворительного общества, но, видимо, танки помешали. У адвоката были жена и маленькая дочка. Обе они погибли в Освенциме. И вот он взял из этой кучи пару туфелек. Естественно, один шанс из ста тысяч, что эти туфельки принадлежали его маленькой Монике. Но он все равно носит их с собой вот уже пятнадцать лет. И показывает их всем и каждому.
– И люди верят? Верят всей этой истории?
– Навряд ли. Просто пьют за его счет пиво и сливовицу. Тут у нас вся округа уже его знает. И все считают, что у него крыша поехала.
Я встал, кивнул человеку из Освенцима, он тоже поклонился мне, и я вышел из пивной. Я-то думал, что никогда больше с ним не встречусь. Но оказалось, что скоро, очень скоро суждено мне было увидеть его вновь и пережить по его милости страшное, самое страшное потрясение в моей жизни.
Я пошел к машине, отпер багажник и металлический ящик и довольно долго в нем рылся. Наконец я нашел то, что искал: единственную оставшуюся у меня надежду, то, что сможет сохранить мне жизнь, если случится самое ужасное, – желтую коробочку с зеленой точкой.
7
– Это мадам Мизере?
– К вашим услугам, сударь, – ответил в трубке мелодичный голос той самой дамы, в заведении которой, когда оно еще принадлежало ее родителям, столь приятственно распрощался с жизнью король Дании Фредерик VIII 14 мая 1912 года. (Что скажете о моей памяти, профессор Понтевиво?)
Было 10 часов 30 минут. На съемочную площадку мне надлежало явиться в 11 часов 30 минут. Час займет грим. А мне предстояло еще добраться до киногородка. У Альбрехта будут все основания рвать и метать.
Поэтому я, прижимая к уху холодную телефонную трубку, пожалел столь же искренне, сколь и мимолетно, что в 1944 году в некоторых американских лагерях для военнопленных царили такие порядки. Если бы пятнадцать лет назад в Оклахоме и Техасе пристойнее обращались с антифашистами, теперь в Гамбурге я, может быть, обрел бы друга, во всяком случае – не врага.
Таковы законы жизни. Наверняка любое зло, причиненное какому-то бедному, несчастному китайцу, последнему из людей, имело свои последствия – в Бразилии, Португалии, Голландии или еще где-то. Все мы так или иначе связаны с другими людьми в этом мире, все мы запутались в отвратительной паутине, нити которой – мы сами.
Я звонил из кабинки телефона-автомата на Краузештрассе, прямо у моста через Остербек-канал. Осторожность никогда не мешает. Может, полицейские уже сидели у мадам. Может, ее телефон прослушивался. За что на самом деле арестовали Шауберга?
– Кэте нынче утром была у меня. – Я старался говорить как можно нейтральнее и спокойнее. Бедная маленькая дурочка из Саксонии рассказала мадам, что собирается встретиться со мной. Я еще утром страшно разозлился на нее за это. А сейчас был несказанно рад этому обстоятельству. Потому что мне не пришлось называть свое имя.
– Да, я знаю. – Мадам не сказала: «Да, я знаю, мистер Джордан». На нее вполне можно положиться. Она знала, что можно говорить, а чего нельзя.
– Мне жаль девушку.
– Да, для Кэте это ужасное несчастье. Она, кажется, очень любит этого человека. Мы с ним едва знакомы.
– А я его вовсе не знаю. Как его зовут?
– Шауберг. Он иногда навещал ее здесь. – Фрау Мизере, очевидно, давно сообразила, что ее телефон, вероятно, прослушивается. Она знала, что надо признавать, а чего не надо. – Он произвел на меня отличное впечатление.
– Я слышал, он по профессии врач?
– Да, он врач.
– Врач – и совершает кражу со взломом?
– По моему мнению, вся эта история – сплошное недоразумение, трагическое недоразумение, которое непременно выяснится.
– Бедная малышка Кэте умоляла меня как-то помочь этому господину. Как его зовут?
– Шауберг.
– Да, как-то помочь господину Шаубергу. Она просила денег, чтобы нанять хорошего адвоката. Деньги я готов дать. Но я не знаю адвокатов в Гамбурге. Я хочу сказать: для начала нужно узнать, что вообще произошло, не правда ли? И вот я подумал, может быть, вы…
– Не беспокойтесь, Кэте – лучшая лошадка в моей конюшне. И я, разумеется, знаю разных юристов в городе. Один из них в настоящее время уже выясняет обстоятельства дела в полиции.
– Вы – образцовая хозяйка.
– Я хочу стать для моих девушек второй матерью. И меня весьма тронуло, что вы приняли так близко к сердцу беду, постигшую Кэте.
– Но, Боже мой, если можешь кому-то помочь…
– Сильный всегда должен вставать на защиту слабого, – сказала хозяйка борделя, явно воспитанная в лучших английских традициях. – Это наверняка ошибка, которая вскоре выяснится. Полиция обязательно доберется до истины. А мой адвокат посодействует ей в этом.
– Если понадобятся деньги, то я, как говорится, готов…
– Ах, редко встречаешь такого отзывчивого человека, как вы, сударь. Окажите нам честь и навестите нас в скором времени. Только известите нас заранее, чтобы я могла учесть ваши пожелания.
– С удовольствием так и сделаю, мадам. – Через полчаса Кэте должна быть у нее и сообщить, что я приеду нынче вечером.
Я направился вверх по Рюбенкампштрассе на север и из суеверия, миновав киностудии, доехал до старого стога сена. Там, где Шауберг каждое утро поддерживал меня таблетками и уколами, я проделал все это сам, согласно его предписанию. Даже внутримышечную инъекцию сам себе сделал. Первую ампулу я по неловкости разбил. Со второй дело пошло лучше. Потом вынул из серебряного пенала стерильную иглу и вспомнил ту фразу из шауберговского письма, где он требовал, чтобы я всегда кипятил иглы, прежде чем класть их в герметичный пенал. Потом слегка приспустил штаны, нащупал тазобедренный сустав и чуть ниже его воткнул иглу в кожу; это я тоже сделал неловко, так что было очень больно. Если бы кто-нибудь увидел меня в этот момент – ноги и руки неестественно вывернуты, одежда в беспорядке, лицо искажено, – он бы тотчас вызвал психиатра, причем вовсе небезосновательно, ибо, если на моем лице в этот момент отражались мои мысли, вид у меня был наверняка устрашающий.
«…если приступ повторится, будет необходимо сделать такую инъекцию. Но внутривенный укол Вы не сможете сами себе сделать…»
Если приступ повторится.
«…придется Вам немедленно подыскать такого человека, которому бы Вы доверяли, ибо только он сможет спасти Вас при новом приступе…»
Ибо только он сможет спасти меня при новом приступе.
Кто он? Кто на всем белом свете?
Наташа Петрова? Не станет она этого делать. Она позовет полицию. Или выставит меня вон.
Если приступ повторится…
Конечно, он повторится. Почему бы и нет? И что тогда? Человек, которому я бы доверял. Да такого просто нет. Мне ведь тоже больше никто не верит, и правильно делает.
