Амос Оз - Уготован покой...
— Не понимаю, — сказал я, — куда это ты едешь в воскресенье?
— Ну и умник же ты. Выслушай меня хорошенько, но никому ничего не говори. Один, не ставя ее в известность. Туда. В Америку. Вернуть парня домой.
— Но, Иолек, ты…
— А?..
— Ты всерьез собираешься…
— Да. Я всегда все делаю всерьез. Я долго все взвешиваю перед тем, как принять важные решения, но как только решу — решено и подписано. Мое состояние здоровья, Срулик, не тема для обсуждения. И не спорь со мной. Это лишено смысла. А теперь ступай себе с миром, Срулик. Только помни, что ты поклялся молчать.
Извинившись, я ушел.
После обеда я вернулся к себе. Вдобавок ко всем неприятностям, похоже, у меня начинается грипп: какая-то слабость в коленках, резь в горле, глаза слегка слезятся. Между прочим, я обратил внимание, что и Иолек, и Иони, оба по временам страдают от аллергии.
Итак, я облачился в теплое белье и под фугу Баха улегся в постель. Записал несколько строк в этом дневнике. На исходе субботы общее собрание членов кибуца выберет меня на должность секретаря, если, конечно, я не наберусь мужества и не объявлю всем, что отказываюсь от этой должности, причем буду решительно настаивать на своем отказе. Но упрямство мне совсем не свойственно. Да и люди станут говорить обо мне дурно. Поживем — увидим. Меня вдруг ошеломила мысль, отвратительно заносчивая, что в этом кибуце все, кроме меня, лишились разума. Все до единого. И отец, и сын, и мать, и столь дорогая мне Римона, и Азария, не говоря уж о Сточнике, — все они странные. Правда, и я, как они говорят, великим умником никогда не был. Ничего не скажешь, действительно не был: утром я дважды поднимал у себя в кабинете телефонную трубку и один раз даже набрал номер полицейского участка. Но тут же дал задний ход. Подожду, ну, хотя бы до завтра…
А тем временем я прочитал кое-что заставившее меня задуматься в книге о перелетах птиц (Дональд Гриффин). Перепишу из нее несколько строк: «Многие виды птиц начинают свой весенний перелет еще тогда, когда погодные условия в местах их пребывания сильно отличаются от климата, который характерен для районов, где они гнездуются. Те птицы, что зимуют, к примеру, на тропических островах, где климат довольно устойчив, вынуждены покидать эти места в определенные сроки, если намерены провести лето на далеком севере, где оно столь скоротечно». И далее: «Как птица, зимующая в лесу, промокшем под тропическими ливнями, где-нибудь в Южной Америке, как эта птица получает сигнал, что пришел срок вылетать на север, чтобы успеть добраться до канадской тундры ровно к тому моменту, когда там начнут таять снега?»
Это я выписал в свой дневник, иронически улыбнувшись про себя: если даже такому великому человеку, как Иолек, позволительно впадать в ошибку и следовать всяким фантастическим гипотезам, то почему бы и мне, хоть возможности мои скромны, не попытаться выдвинуть некоторые предположения, высказать некоторые догадки, пусть даже самые невероятные?
Полтора часа тому назад, примерно в два двадцать, когда я лежал и читал книгу Гриффина о птицах, вдруг раздался стук в дверь. Не успел я ответить, как дверь с грохотом распахнулась. Хава. Готовая к атаке, переполненная холодной горечью. Она должна серьезно поговорить со мной. Сейчас. Немедленно. Без проволочек.
Войдя, она застала меня в несколько неприглядном виде: зимние кальсоны, теплая нательная рубашка с длинными рукавами, какой-то шерстяной шарф, обмотанный вокруг шеи, ведь у меня начинался грипп. Но она и виду не подала, что смущена. И прощения не просила. Разгневанная, пересекла она комнату и уселась на моей разобранной постели.
Так что пришлось мне сбежать в ванную и даже дверь за собой закрыть на задвижку. Торопливо одевшись, я вернулся в комнату.
Она должна со мной поговорить. Сейчас. Без проволочек.
Немолодая женщина, худощавая, с косами, венчиком уложенными вокруг головы, с едва заметными усиками, пробивающимися над чувственной верхней губой, вся она воплощение польской суровости, вечно сдерживаемой враждебности, вся — до самых кончиков ногтей — воплощение справедливости. Но при этом она знает, что нет иного выхода, кроме как терпеливо сносить свойственные ближним отвратительные слабости, и потому следует принципам терпимости.
Чем я помогу ей помочь?
Ну что ж, на этот раз она попытается проявить сдержанность. Даже малую толику того, что у нее на сердце, она мне сегодня не выскажет. Когда все схлынет, все пройдет, мы, возможно, объяснимся, ты и я, милостивый государь. Не сейчас. Сейчас же она требует от меня «действовать, и немедленно!». Если я не хочу, чтобы до конца дней моих преследовало бы меня чувство вины за то, что случится с Иолеком, состояние которого просто ужасно, мне следует прямо сегодня изгнать из кибуца поганца, по вине которого все несчастье и произошло. Каждый час, что он живет здесь, — это нож ей в спину и нож в больное сердце Иолека. И не только с точки зрения общественного резонанса, ведь уже завтра, возможно, навалятся на нас эти стервятники из газет, и кто знает, какие деликатесы изготовят они из всей этой истории? Но главным образом потому, что Иони, когда он вернется, ни в коем случае не должен застать здесь эту тварь. В состоянии ли я вообще уяснить, что здесь происходит? Неужели я такой же негодяй или просто недоумок, как и все остальные здесь? Эта холера, прости меня, до сих пор преспокойно живет себе в комнате Иони — в его комнате! — и спит на его постели. Слыхано ли на белом свете, чтобы общественность не отреагировала на подобную мерзость? Даже у каннибалов в дремучих лесах. А ведь я, так сказать, секретарь. Не более и не менее. Как сказано в Священном Писании, в Притчах Соломоновых, «раб, ставший царем». Но не беда. Все придет в норму, и я еще заплачу за все. С процентами. За страдания, что причинил Иони, и за то, что случится с Иолеком. Это убийство еще будет меня преследовать до конца жизни. Она меня предупреждает, что молчать не станет. Разве что я исправлю то, что уже напортил, и выброшу его за ворота, как паршивою пса. Еще сегодня. Между прочим, врач определенно озабочен состоянием сердца Иолека. Но зачем попусту тратить слова на такого типа, как я, которому все давно безразлично? Более того, в глубине души он наверняка злорадствует. Она хочет, чтобы я знал: она насквозь видит меня и все мои козни. И уж, по меньшей мере, мне следует перестать лицемерить. И не разыгрывать тут роль деревенского праведника. Ибо она, Хава, никогда не ошибается в людях и абсолютно точно знает, с кем имеет дело. Кстати, она совершенно не верит тому, что я и в самом деле сделал все, чтобы дозвониться до Америки. Уж она-то знает меня как свои пять пальцев и убеждена, что мне все безразлично: разлегся здесь как чудовище. Его превосходительство отдыхает. Прилег после сытного обеда. Это удивительно характерно для меня…
С этими словами она поднялась и встала передо мной. Напряженная, тяжело дышащая, маленькая энергичная женщина. Затаившая в душе старые обиды, в которых я ничего не смыслю. Стиснув зубы, она отказывается от своего права нанести врагу сокрушительный удар, потому что и «враг», и «сокрушительные удары» — все это ниже ее достоинства.
— Хава, — сказал я, — ты несправедлива ко мне.
— Ступай и выброси его, — выпалила она, сверкая глазами, — ступай сию же секунду!
Выпалила и с видом оскорбленной добродетели направилась к двери, словно благородная дама, по ошибке попавшая в вертеп.
— Мне очень жаль, — сказал я, — но ты должна дать мне время, чтобы я обдумал все это. Хотя бы день-другой. И посоветоваться. Тем не менее я не отказываюсь побеседовать и с Римоной, и с этим парнем. Я уверен, что без труда смогу убедить его вернуться в барак, где он жил раньше. Хотя бы на какое-то время. Но прежде всего нам следует сосредоточиться на Иони. Будем надеяться, что он вскоре вернется. У меня есть основания надеяться на это. Даю тебе слово, что после его благополучного возвращения созову заседание общественной комиссии по вопросам семейной жизни. И если выяснится, что необходимо действовать, мы не станем колебаться. Хава, пожалуйста…
— Я хочу у-умереть! — Она внезапно разразилась громкими, пронзительными, безобразными рыданиями, словно избалованная девочка, которую ужасно унизили. — Срулик, я хочу умереть!
— Хава, — сказал я, — попытайся, пожалуйста, успокоиться. Ты ведь знаешь, что все мы с вами. Весь кибуц. И я тоже. Хоть я и вправду не великий мудрец. Но поверь мне, я сделал и буду делать все, что в моих силах.
— Я знаю, — всхлипывала она, закрывая лицо белым платочком, — я знаю, что ты замечательный человек. А я чудовище, ведьма, совершенно потерявшая разум. Ты не прощай мне, Срулик, потому что у меня нет ни малейшего права на прощение после того, как я оскорбила тебя без всяких оснований. Только знай: мне стыдно, и я хочу умереть. Дай мне, пожалуйста, стакан воды. — И следом: — Срулик, скажи мне всю правду. Я крепка как скала и способна выслушать все, не упав духом. Скажи мне все, что ты знаешь и что думаешь. Ионатан жив? Да или нет?
