Александр Мишарин - Белый, белый день...
В глубине души он был бы рад, очень рад, если бы его Ленка обрела новую жизнь. Нового любимого человека… Да еще такого парня, как Гена Саяпин! Он, Корсаков, наверно, почувствовал бы себя не то чтобы счастливым, но более уверенным в будущем. Да, да, уверенным, когда рядом не просто зам, чужой человек – пусть и талантливый, и вроде бы преданный… а родственник, зять, муж его дочери…
И как бы само собой решилась бы проблема наследства. Постепенной передачи власти… Всё внутри дома, не спеша, по-домашнему.
Корсаков встал из-за стола, прошелся по кабинету, остановился у окна. Москва с высоты четырнадцатого этажа была бесконечной, заваливающейся за горизонт, массой огней. От земли с ее непрерывной каруселью движущихся фар да тысяч освещенных окон. А выше к небу – подсветками красных сигнальных огней небоскребов, каких-то стадионов, шпилей…
Ему захотелось окунуться в это почти праздничное море людей, машин, реклам, афиш, – бесконечной многомиллионной круговерти.
Он налил себе немного виски, буквально на донышке, и жадно выпил. Ему показалось, будто жар окутал все его тело, он даже передернулся.
Быстро подошел к столу и, достав бумажник, начал что-то искать.
Потом нашел, быстро набрал номер.
– Кафе «Пока есть время», – раздался мягкий женский голос.
– Можно попросить к телефону Катю.
На том конце трубки возникло короткое молчание, а потом – вопрос:
– А кто ее спрашивает?
– Один не очень молодой человек… – улыбнулся Корсаков.
– А-а, это вы! Я вас сразу… по голосу узнала!
– Точно узнали? Именно меня?
– Таких, как вы, – ни с кем не спутаешь, – серьезно, без заигрывания проговорила Катя.
– Значит, вы будете рады меня видеть? – спросил Сергей Александрович.
– Приезжайте сразу… Мне всего час остался… Ну, решайтесь! Отважный немолодой человек! А?..
– Еду! – выдохнул Сергей Александрович.
Он не помнил, как накинул пальто, на ходу попрощался с секретаршей, опрометью бросился к лифту, выскочил на улицу, бросил шоферу:
– На Покровку!
– Зачастили вы что-то на Покровку! – послышался тягучий, вечно недовольный голос старого его шофера Василия Спиридоновича – единственное, на что он обратил внимание за всю эту поездку.
Его старый шофер говорил медленно, а ездил быстро, умело, агрессивно, и через двадцать минут его «Вольво» остановилась около скромного кафе, над окнами которого горела неоновая надпись: «Пока есть время!»
…Ночью, провожая его, Катя осторожно поцеловала Сергея Александровича и тихо сказала:
– Спасибо… Уж и не верила, что в моей жизни такой… такой человек появится… Иди, иди спокойно. Не казни себя.
Корсаков обнял ее и вдруг подумал, что именно здесь, в этой маленькой однокомнатной квартире, рядом с этой удивительной, скромной и все понимающей женщиной, его настоящее место.
Но она осторожно разомкнула его руки, улыбнувшись, поцеловала его еще раз на прощанье и закрыла дверь.
…Дома было тихо, пусто и как-то холодно. Сергей Александрович хотел заглянуть к жене, но дверь в ее спальню была закрыта на ключ. На столе лежал клочок бумаги.
Корсаков взял его и сквозь неверный утренний свет прочитал: «Кобелина старая…»
Он усмехнулся, смял бумагу и сунул ее в карман.
Спал Корсаков глубоким, как в омуте, беспокойным сном.
Когда в семь часов он, как всегда, проснулся, то почувствовал тяжесть во всем теле. Болело сердце – как-то непривычно остро, пульсируя. То отпустит, то снова сожмет до острой боли…
«Да… Не в твоем возрасте уже такие эскапады», – подумалось Сергею Александровичу, и он потянулся за лекарством. Выпил его и некоторое время сидел, прислушиваясь к себе.
Боль словно отдалилась, ушла в глубь загрудины.
Ему хотелось снова лечь и пролежать целый день. В голове шумело, болел затылок.
Он принял еще два лекарства. И снова сидел, ожидая…
Корсаков понимал, что он не может расклеиться, уступить этой боли, общей слабости…
У него бывали такие состояния, и только сопротивление, умение взять себя в руки всегда спасало его… Во всяком случае – так ему всегда казалось.
Он встал, его шатнуло, но он преодолел себя. Натянул халат и через две минуты уже стоял под душем. Он делал его все сильнее. Пустил контрастный – горячий, холодный, снова горячий, снова холодный…
Ему показалось, что его тело напряглось, расправились мышцы… Он тер и тер себя самыми жесткими мочалками.
Только где-то в груди – неравномерно, но отчетливо – вспыхивала острая боль.
Он запел под душем, все громче и громче «Марш энтузиастов». Сергей Александрович заметил, что уже почти кричит во всю глотку.
«Небось Ольга проснется от моего пения».
Но когда он вышел в гостиную, там никого не было. Он подошел к двери жены – она была все так же заперта на ключ.
– Оля! Оля, ты спишь?
Дверь тут же открылась, словно там ждали.
– Что тебе от меня надо? – почти крикнула в лицо ему жена.
– Ну, слава богу! – развел руками Корсаков. – А то я уже испугался.
– Ты? Ты испугался? Не смеши меня, – уже кричала Ольга Никандровна. – Да тебе все равно – сдохни я! Сдохни твои дети! Внуки! Тебе на всех наплевать! На все и на всех… Что ты стоишь? Оделся, так и поезжай на работу! Только там тебе хорошо! Там тебе все угождают, носятся с тобой… По ночам ты тоже на работе? Да? Ну, не отводи глаза! Где ты был до четырех утра?!
– Засиделись… – буркнул Сергей Александрович и, резко повернувшись, пошел к двери. – А ты пей бром! Бром пей…
– Я – бром! А ты – виски. Алкоголик несчастный! – не осталась в долгу жена.
– А-а! Очень хорошо напомнила. – Корсаков налил себе виски и поднял его – в честь Ольги Никандровны. – За твое здоровье!
И выпил… под гневно-растерянным взглядом жены. Она вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала, словно заскулила.
– Поберег бы себя, Сереженька! С утра-то пить!
Корсаков подошел к ней, осторожно обнял ее и, бормоча какие-то ласковые слова, вдруг почувствовал на своих глазах слезы.
– Ничего, мать! Все будет хорошо! Мы еще поживем! Мы с тобой…
И он поцеловал ее в мягкую, уже дряблую, щеку. Взял ее лицо обеими руками и заглянул ей в глаза.
Сквозь муть слез заспанные глаза смотрели на него таким ласковым, таким глубоким взглядом, что он невольно зажмурился и только крепко-крепко прижал к себе ее большое, мягкое тело.
Около четырех часов дня в кабинет Корсакова осторожно постучался Яков Николаевич Блажнин.
Еще на утренней планерке Сергей Александрович заметил некую растерянность во взгляде своего первого заместителя.
– Ну что ты там скребешься? Заходи, смелее…
Яков Николаевич положил перед ним две маловажные бумаги, требующие корсаковской подписи. Но, получив их подписанными, остался сидеть на стуле.
– Что там… у тебя еще? – тише переспросил Корсаков.
Блажнин сидел, сбычившись, не поднимая глаз.
– Говори… Прямо!
Блажнин еще раз вздохнул и наконец произнес:
– Плохи мои дела… Сергей Александрович. – И добавил, не дожидаясь вопроса Корсакова: – В больницу ложусь. Надолго…
Сергей Александрович встал, хотел было подойти к Блажнину, но так и остался стоять за большим письменным столом.
– Что? Совсем плохо?
– Да… Онкология.
– Но ты же в прошлом году лежал. И операция была. Обошлось же как-то.
Блажнин поднял на него светлые беззащитные глаза, хотел что-то сказать, но не смог…
– Ну, ну! Ты не раскисай раньше времени! Корсаков вышел из-за стола, подошел сзади к Якову Николаевичу и положил ему обе руки на плечи. Он почувствовал, как хрупки, старчески слабы стали плечи старого друга… вечного его зама… всегда подтянутого, энергичного, могущего работать по двадцать четыре часа в сутки.
– А это что такое? – спросил строго Корсаков, увидя на коленях Якова Николаевича еще одну бумажку.
– Заявление… О выходе на пенсию, – еле выговорил Блажнин.
– Какая пенсия! Что ты придумал! – загрохотал на весь кабинет Корсаков. – Полежишь неделю-другую и изволь снова к конвейеру. В свой кабинет! Кто у меня работать-то будет?! Я не могу так бросаться кадрами!
– Мне семьдесят два года, – тихо произнес Яков Николаевич. – Укатали Сивку крутые горки… – Он вздохнул и выпрямился. – Не доживу я уж, Сергей Александрович… до лучших времен! Знали бы вы, сколько сил, сколько хитрости стоит мне каждое утро составлять для вас общий отчет концерна. Чтобы все выглядело более-менее прилично… а ведь на самом деле…
– Я знаю, что на самом деле! – недобро повысил голос Корсаков.
Блажнин коротко и чуть испуганно глянул на начальника и с некоторым облегчением тихо произнес:
– Это хорошо… хорошо, что знаете!
Корсаков прошелся по кабинету и еле слышно, почти про себя произнес:
– Терпение! Терпение. Гений – это терпение!
– Я знаю… – закивал Блажнин. – Но ведь порой кажется, что еще месяц-другой и мы… Концерн просто лопнет. Обанкротится! Разбегутся все наши заводы… Закроются КБ, институты… Нам просто уже нечем платить зарплату!
