Роберто Арльт - Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы
Она вела себя совсем не так; как должна была бы вести, если бы действительно руководствовалась теми принципами, о которых заявляла. Среди всеобщего лицемерия, свойственного ее кругу, она чувствовала себя как рыба в воде, и это наводило меня на мысль о том, что дочь такой ловкой притворщицы может оказаться еще почище матери; когда меня одолевали подобные сомнения, я смотрел на Ирене с холодной жестокостью.
Мне было ясно, что эта девушка разрушит мою жизнь, но и я ее не пощажу. И может быть, ей достанется даже больше, чем мне. Когда я думал об этом, присутствие Ирене становилось для меня невыносимым. Чувства мои как-то преображались, и я принимал проявления ее любви с насмешливой снисходительностью. Ирене в стенах своего дома, руководимая вдовой подполковника, одновременно отталкивала и влекла меня, словно пантера, чьи когти вот-вот сдерут мое мясо с костей и вонзятся в сердце.
Она это понимала. Отрываясь от меня, беззвучно плакала.
Помню, как-то раз после одной из таких жестоких сцен мы сплелись в яростном объятии, кусая друг другу губы, и стонали от мучительного желания:
— Мы оба — как звери… оба…
Зато, когда я расставался с Ирене, то есть когда мои чувства возвращались в нормальное состояние, я испытывал искренние угрызения совести за те страдания, которые ей причинял, и даже посылал телеграммы из Буэнос-Айреса, чтобы приятно удивить ее, показав, что я постоянно думаю о ней.
Но, по мере того как приближалось время ехать к ним, во мне нарастало неодолимое отвращение. Чувства мои противились предстоящему отклонению от оси, вызываемому непроизвольным их обострением в этой требующей неслыханных усилий игре.
Часть пути от железнодорожной станции до их дома я возненавидел. Эти каких-то триста метров доводили меня до бешенства (потом, в воспоминаниях, этот путь уже не казался таким ненавистным, Бальдер знал, что уже не достигнет такой остроты чувств, при которой многие вещи воспринимаются болезненно). На всем пути двери домов сочились сплетнями, шушуканьем, оскорбительными замечаниями и пересудами. Женщины из этих домов, счастливые со своими мужьями, которые вечно торчали на пороге в рубашках с засученными рукавами, напоминали мне о моей жене, одинокой и покинутой, и мне было так тошно, что я каждый день менял маршрут, и, оттого что лица всех, кого я встречал, были мне незнакомы, я чувствовал себя как на случайной прогулке.
Тем не менее, приближаясь к входной двери, я ощущал радостную дрожь. Ирене быстрыми шагами выходила мне навстречу, и в этот момент я забывал все. Губы наши сливались, она прижималась ко мне и шла, положив голову мне на плечо, а я жадно глядел на нее, будто минуту назад мне предстояло уехать в дальние края, а теперь эта поездка отложена.
Мы проходили в столовую, и снова начиналось странное колдовство. Я пребывал в постоянном изумлении, оттого что видел самые обычные предметы обихода на необычных местах.
У себя дома я настолько привык к своим вещам, что замечал их только тогда, когда они мне для чего-нибудь требовались.
В доме Ирене мое внимание постоянно бывало напряжено, я пребывал в атмосфере неуверенности, меня то и дело поражало что-нибудь непривычное. Я оказывался расцентрованным на дюйм или два. Любое мое движение указывало на отсутствие во мне симметрии. Как будто я дышал другим воздухом.
Я хотел познакомиться поближе с вещами, окружавшими Ирене. Заметил даже, в каком шкафу она держит платья. Раньше я досконально изучил, как развешивает платья моя жена. В доме Ирене платья висели иначе. И устройство ее шкафа действовало мне на нервы. От количества молока в кофе до соли в жарком все здесь было не таким. Мои закостенелые привычки восставали против обычаев нового дома, напоминали мне, что я здесь — чужой. И вовсе не потому, что в моем доме вещи были расположены лучше. Дело было совсем не в этом. По моим нервам било нечто, не имевшее никакого отношения к понятиям добра и зла. Нарушались мои давние привычки, я постоянно это чувствовал, пока находился в их доме. Не стану перечислять мелочей, из которых складывалась цепь огорчений, противостоявших моей любви к Ирене. Казалось, там каждая вещь говорит мне:
— Что ты здесь делаешь? Зачем сюда затесался?
С другой стороны, я сам подсознательно искал повода прийти в раздражение, рассердиться на эту семью. Анализируя теперь свое поведение, я вижу, что как бы косвенно мстил (сам того не сознавая) за тот решительный шаг, который они, собственно говоря, вынудили меня сделать. Это давали о себе знать остатки моральных устоев, о которых я уже упоминал.
Любая глупость, совершенная кем-либо из семейства Лоайса, отдавалась в моем нутре, как сильный удар дверного молотка в полночный час.
То несет чепуху Симона, злясь на свое безобразие и свое растреклятое целомудрие, то Виктор бранит сестру за то, что она настроила приемник не на ту станцию, какую ему хочется, и столовую заполнили дикие звуки, напоминающие визг автомобильных шин и скрежет несмазанных шестерен. А то и сама сеньора Лоайса начнет крутить ручки настройки, отыскивая креольскую музыку. Бренчание гитары и народные песни еще больше сдвигали меня в сторону грубой простоты. Бывали минуты, когда Ирене не хватало только сине-белой индейской головной повязки, чтобы мое впечатление от этой бесхитростной музыки стало полным. Но как потом поражала меня и какой чудесной казалась эта самая «грубая простота»!
Иной раз и сам я нападал на Симону за то, что она не умеет сидеть: так закидывает ногу на ногу, что видны резинки.
И все равно я любил этот погребавший меня вулканический пепел. Жаждал задохнуться в полном отрицании каких бы то ни было идеалов, утонуть в грубом материализме женщин этого семейства, которые, кстати, считали себя набожными, поскольку перед образом луханской пресвятой девы у них денно и нощно теплились две лампадки. Я старался внушить себе, будто меня интересует все, что для них составляло предмет приятной беседы: ссора соседа с его половиной, сплетни о хозяйке дома напротив, похождения красотки, служанки, живущей за углом.
Я вместе с ними ополчался на двоюродных сестер Ирене и Симоны — те перестали с ними здороваться, узнав, что сеньора Лоайса разрешает дочери поддерживать знакомство с женатым человеком. На мой взгляд, это была не бог весть какая потеря для семейства Лоайса.
Иногда мы выходили вечером прогуляться по улицам Тигре — Ирене, Симона, сеньора Лоайса и я.
Сеньора Лоайса и Симона шли сзади, Ирене и я — впереди. Я раздваивался, обгонял на десять метров свое тело, шедшее под руку с Ирене, и говорил себе:
— Вот они шагают, — вечная парочка.
Мы молча проходили мимо открытых дверей, откуда падал свет. Кое-где в дверях стояли женщины и девицы, провожая нас инквизиторскими взглядами, оценивая наше положение в обществе, стоимость платья Ирене, степень безобразия Симоны, возраст сеньоры Лоайсы.
Я представлял себе, как обсуждали нас эти женщины, стоя в дверях со скрещенными на груди, поверх концов шейного платка, руками. Завидев нас, умолкали и устремляли на нас испытующие взоры. Сплетен хватит на целый вечер. Я закусывал губу, чтобы не расхохотаться, когда мысленно воспроизводил истинный и нарочитый ужас, с которым они будут рассказывать, что «видели своими глазами» женатого человека под руку с девицей на выданье. Эти разговоры, более чем вероятные, забавляли меня, я потом пересказывал их Ирене, она улыбалась и замечала:
— Пусть их говорят, что хотят, милый. Лишь бы мы были счастливы…
Однако я хмурился при мысли, что одна женщина могла и в самом дело вволю посмеяться надо мной, увидев меня под конвоем Симоны и ее матери, — моя жена, и я об этом немало думал.
«Если я хотел быть счастливым с Ирене, мне надо было с самого начала безоговорочно принять весь ритуал буржуазной морали». Вот почему я не только не отвергал комедию этой вечерней прогулки, но с удовольствием играл ее. Мне нравилось выставлять себя на всеобщее обозрение во исполнение лицемерных правил добропорядочности, тем самым показывая, что я почитаю материнскую власть и подчиняюсь ей, как подобает мужчине, который к тому же еще и женат и должен непременно развестись со своей женой, чтобы вступить в брак с ее дочерью.
Хотел ли я быть счастливым? Безусловно! И поэтому я но имел права ни на шаг выходить за пределы пошлого четырехугольника, образуемого всеми парами, выступающими под охраной матери и сестры. Я не только обязан был соблюдать буржуазные правила хорошего тона, но еще и гордиться тем, что вынужден обстоятельствами подчиниться им.
Я говорил себе: «Со временем благодаря этим усилиям я стану таким же, как Виктор, Альберто, Ирене или сеньора Лоайса. Тогда я смогу насладиться счастьем. Неважно, что старуха, раздувшись от гордости упивается собственным лукавством: „Хоть он и женат, а я все-таки его приручила!“ В конце концов я стану таким же нулем, как любой из них, и тогда буду счастлив».
