Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
Недавно один мальчик зашел к служительнице спросить, нет ли у нее чашки чаю. С тех пор Соя-Этл держала наготове для своих квартирантов чайник с горячей водой и глиняные кружки. Мальчишки из ешивы, в отличие от взрослых, совсем не боялись брать что-либо из рук этой кладбищенской еврейки. Но угощения они от нее не получали. У нее не было ни чаю, ни сахару. Только заваренный кипятком цикорий. Как-то раз один мальчишка посмотрел через щель в стене и встретился взглядом со старухой. Ребята начали сторожить у стенки и обнаружили, что служительница подсматривает за ними. Некоторые ученики не хотели, чтобы женщина видела, как они раздеваются, другие просто хотели пошалить. Жильцы заткнули щели ватой, тряпками и соломой. Они воображали, что, когда они будут в ешиве, Соя-Этл вытащит эти тряпки. Тогда они снова заткнут дырки. И так, пока Соя-Этл не устанет. А если это все-таки не поможет, они забьют щели дощечками.
Ночью ученики нашли дом убранным, а тряпки в щелях — нетронутыми. Двое мальчишек зашли к служительнице под предлогом, что хотят горячей воды. Они были уверены, что на этот раз она их выгонит. Однако именно в этот раз старуха угостила их свежезаваренным чаем и дала по четвертинке сахарной палочки каждому, кто пил чай. Мальчишки вернулись к товарищам смущенные, потому что им стало жаль старушку. Однако самые упорные из ешиботников продолжали утверждать, что нельзя позволить подкупить себя кусочком сахара. Ведь это все-таки неприлично, если женщина заходит к мужчинам. Мейлахка-виленчанин сообщил об этой истории директору ешивы. Реб Цемах велел, чтобы тряпки из щелей немедленно вытащили, и сказал, что нельзя лишать старуху удовольствия слышать, как сыны Торы изучают святые книги. На утверждавших, что они стесняются, директор ешивы накричал, что служительница годится им в прабабки.
— Мейлахке-виленчанину даже нравится, что кладбищенская еврейка следит за ним, — говорили между собой мальчишки, вытаскивая тряпки из щелей, как велел директор ешивы.
Однако с тех пор, как начались большие холода и у Сои-Этл не хватало дров, чтобы хорошенько топить, ученики стали оставаться в теплой синагоге как можно дольше и больше не занимались по вечерам за столом в странноприимном доме. Приходили только ночевать. Старуха стала снова смотреть в окно на заснеженное кладбище, тоскуя по сладким голосам изучающих Тору. Как раз Пятнадцатого швата было не так холодно, а служительница в честь Нового года деревьев получила несколько связок дров, чтобы получше протопить печь. В честь праздника не соблюдался и порядок занятий в ешиве. На этот раз обитатели странноприимного дома собрались раньше, чем обычно.
Хайкл-виленчанин зашел к старухе попросить иголку и нитку. Старушка довольно покивала своей усохшей головкой и дала ему иголку и моток белых ниток.
— Мне нужны черные нитки, чтобы починить одежду, а не белые, чтобы шить саван, — крикнул виленчанин ей прямо в ухо.
Соя-Этл снова доброжелательно покивала головой и дала ему черные нитки. Хайкл вернулся во вторую половину дома и уселся за стол чинить свой пиджак. С тех пор как он увидел жену директора ешивы, он стал обращать внимание на свою одежду и сердился на реб Цемаха Атласа, который пренебрегал внешней стороной этого мира, но, тем не менее, носил красивую одежду и имел жену-красавицу. Сколько Хайкл ни говорил себе, что эта красавица старше его, может быть, лет на двенадцать и что она тоже когда-нибудь расплывется, как это случилось с матерью Герцки Барбитолера, — ничего не помогало. Он думал о ней беспрестанно, хотя знал, что его грех несравнимо больше, чем когда он думал о Чарне, дочери Гирши Гордона, ведь сейчас его мысли заняты замужней женщиной.
Напротив Хайкла сидел Мейлахка-виленчанин с трактатом «Недарим» и считал, сколько страниц он уже выучил. Мейлахку тоже что-то сильно беспокоило. Когда он в пятницу пришел к извозчику, чтобы забрать свою еженедельную посылку со съестным из дома, тот сказал ему, что на этот раз ничего ему не привез. Мейлахка понял, что мать и сестры совсем забегались, закупая большие партии фруктов перед Пятнадцатым швата. Мать Герцки Барбитолера приехала, чтобы забрать его аж из-за моря. А у его мамы и сестер нет времени принести посылку для него с Мясницкой на Стефановскую улицу[170], куда заезжают валкеникские извозчики.
За столом сидел и оранец[171], который подрезал маленьким ножичком ногти на руках. Ешиботники валялись на лежанках и читали или разговаривали между собой. Подброзинец[172], крепкий паренек с подростковыми прыщами на лице, бегал по узкому проходу между лежанками и вслух читал книгу мусара.
Слова застряли в горле у подброзинца. Оранец перестал отрезать от столешницы кусочки дерева, которые надо было сжечь вместе с ногтями, а другие пареньки слезли с лежанок. Мейлахка вытянул голову вперед, как зайчик, который раздувает свои влажные ноздри и поднимает длинные уши, услышав шорох среди ветвей. Только Хайкл ничего не замечал вокруг себя, так он был зол и так погружен в починку платья. Чем больше он штопал свой пиджак, тем больше дырок в нем находил. Локти и манжеты были потрепаны, воротник — наполовину оторван, а пуговицы болтались на отдельных ниточках. Только услыхав звонкий женский голос, он поднял голову. В комнате странноприимного дома стояла жена директора ешивы и протягивала Мейлахке большой бумажный пакет:
— Я принесла тебе и твоим товарищам плод рожкового дерева и разные фрукты в честь Пятнадцатого швата.
Позднее Мейлахке пришлось оправдываться за свое поведение, потому что все его упрекали. Он забыл о всяческих приличиях и схватил пакет обеими руками.
— Это для тебя, но и для твоих товарищей тоже, — нежным голосом сделала ему замечание жена директора ешивы. Он вспыхнул и покраснел, а потом обеими руками отодвинул от себя пакет. Вокруг стояли ешиботники, заложив руки за спину, а пейсы — за уши, и улыбались, глядя на такое детское поведение Мейлахки. Хайкл остался сидеть с иголкой в руке и, остолбенев, смотрел на происходящее. Даже потом у него пылало лицо каждый раз, когда он вспоминал, как жена директора ешивы застала его за починкой пиджака, как какого-нибудь портняжку, ставящего заплаты.
Слава смотрела на два ряда лежанок, выстроившихся вдоль стен. Лежанки были покрыты потертыми одеялами, а подушки в их изголовьях — грязными наволочками. На части подушек наволочек не было вообще. Перья так и лезли из красных наперников. На полу валялась солома, вывалившаяся из матрасов. Над кроватями, на гвоздиках, вбитых в стены, висели мешочки с филактериями и полотняные свертки. Чтобы жена директора ешивы не удивлялась, что они не держат свои вещи в сундучках и чемоданах, подброзинец рассказал ей, что в странноприимном доме есть мыши. Мейлахке было что рассказать поинтереснее, и пусть про него не говорят, что он кляузничает на товарищей.
— Перед тем как мы читаем «Слушай, Израиль» и ложимся спать, мы просим друг у друга прощения. Мы не хотим, чтобы кто-то лег спать с обидой на товарища, и поэтому миримся.
Стоявшие вокруг ешиботники снова по-взрослому улыбнулись, слушая похвальбу Мейлахки. Жена директора ешивы подошла к печи и потрогала кирпичи, из которых та была сложена.
— Печь натоплена, но в доме холодно. Надо заткнуть дыры, — сказала она, наклонившись, чтобы заглянуть в щели, пропускавшие свет с той стороны. Однако тут же испуганно отскочила назад. Она увидала чьи-то глаза прямо напротив своих глаз. Подброзинец снова откликнулся и сказал, что раввинше незачем пугаться. Служительница странноприимного дома имеет обыкновение подсматривать через щели в стене. Однако директор ешивы велел, чтобы щели не затыкали, потому что нельзя лишать старуху удовольствия слышать голоса ешиботников, изучающих Гемару. Слава вернулась к паренькам, стоявшим вокруг стола.
— Будьте здоровы! Завтра утром я уезжаю.
Она увидела на их лицах печаль и обиду.
— А когда вы вернетесь? — спросил Мейлахка таким тоном, будто она его обманула. Тронутая тем, что ученики сожалеют о ее отъезде, она вдруг почувствовала, что у нее сжалось горло. Она не хотела лгать этим юным сынам Торы, как солгала в доме резника, сказав, что вернется.
— Я не знаю, Мейлахка, когда я вернусь. Не знаю. — Слава сделала движение рукой, чтобы погладить мальчика, и сдержалась, чтобы не выделять его из остальных. Однако Хайклу она подарила потаенную последнюю улыбку, полную соблазнительного очарования и в то же время — печали, как будто знала, что делается у него на сердце, и как будто сама тоже от чего-то страдала. Хайкл увидел в ее глазах слезы. Ее улыбка еще долго светила ему, как золотые языки свечей через замерзшие окна, как зеленые иголки сосен из-под снега.
Как только Слава вышла, Мейлахкой снова овладел соблазн, и он ухватился обеими руками за бумажный пакет.
