Олег Лукошин - Коммунизм
Нет, Гринберг, не то. Жалок ты сейчас и ничтожен. Вошь ты вонючая, а никакой не посол. И почему я только с тобой разговариваю?
— Решение о казни террористов принято Верховным судом СССР. Вы же понимаете, что я не в силах его отменить.
— Но я знаю, что это ваше предложение.
— Знаете? От кого?
— Виталий Валерьевич, одумайтесь! Вы не понимаете, какой трагический эффект возымеет это действие. Публичная казнь — это же варварство, дикое средневековье! Российской Федерации придётся разорвать дипломатические отношения с Советским Союзом!
Я рассмеялся.
— Боюсь, боюсь! — вытирал выступившие от хохота на глазах слёзы. — Ох, и повеселили же вы меня. Вы ещё глупее, чем я думал. Да Советский Союз сам в ближайшие дни разорвёт отношения с капиталистической Россией. А вы, любезный, будете объявлены персоной нон грата и пинком под зад отправлены в вашу благословенную и загнивающую Россию.
— Но это не в ваших интересах!
— Нет, дорогой посол, вы определённо тупы. За вашу противоправную деятельность против советского государства вас, по правде говоря, нужно было тоже казнить. За создание шпионской агентурной сети, за всевозможные информационные и идеологические провокации. За Гарибальди, в конце концов, которому вы или ваши люди нашептали провокационную информацию, касающуюся моей жизни в России. Вы враг Советского народа. Скажите спасибо, что вы пользуетесь дипломатической неприкосновенностью, а то бы я лично разнёс ваш череп на куски. Впрочем, мы ещё подумаем, не наплевать ли на все дипломатические условности.
— Гарибальди? — изумился посол. — Провокация? Я не понимаю, о чём вы говорите. Я никогда не общался с этим человеком… Одумайтесь, Виталий! Всё это не закончится ничем хорошим. Посмотрите, во что вы превратились! Признаться, я недооценил вас. Вашу жажду власти и ваш фанатизм. Вы не человек, вы робот какой-то.
Я посчитал разговор законченным. Не надо его было и начинать.
— Гнать его взашей! — приказал солдатам. — Пинками, автоматами — чем угодно. Не стесняйтесь, этот человек того заслуживает.
Гарибальди стоял вторым с края. Уже без бинтов, но не менее уродливый. Лицо как таковое отсутствовало, лишь безобразная маска из обгоревшей и плохо зажившей кожи. Не моргая, он смотрел в мою сторону. Видимо, он просто не мог моргать, потому что сгорели веки. Почему-то я опасался увидеть на его лице некое подобие улыбки, или ещё хуже — ухмылки, но он был серьёзен. По крайней мере, так мне казалось. Я почувствовал себя намного увереннее и отвечал ему презрительно-испепеляющим взглядом. Ты должен сдохнуть, шептал я. Ты враг. Нас ничто не связывает. Тебе нет места в этом праведном мире.
После боя Кремлёвских курантов, обозначивших точное московское время, равное пятнадцати часам, экзекуторы приступили к казни. Я с некоторым недовольством отмечал нерасторопность этих парней: отобранные из солдат-срочников Кремлёвского полка, они явно стеснялись своих действий. Надо было маски им хоть на лица надеть, всё же по телевидению показывают. Телевизионных операторов работало здесь четыре человека: двое на самом помосте, ещё двое в непосредственной близости внизу. Это не считая операторов панорамных съемок и тех, кто снимал народ. Воодушевлённая толпа в колыхающихся волнах советских флажков растянулась на всю ширину Красной площади вдоль ГУМа. Прищуриваясь, я вглядывался в неё, пытаясь распознать настроение людей, и с удовольствием отмечал, что оно более чем положительное. Народ искренне поддерживал усилия власти по борьбе с терроризмом, народу нравилась наша жёсткость.
— А почему они на нас смотрят? — спросил вдруг меня, обернувшись, председатель ГКЧП Дробышев. Он имел в виду террористов. — Мы здесь не при чём, мы слуги народа. Они должны смотреть туда, на народ. Перед ним каяться.
И точно! Террористы должны принимать смерть, глядя в глаза простым людям, а не власти. Я тотчас же подозвал помощника.
— Быстро передать командиру экзекуционной команды: террористов развернуть лицом к народу! Живей, живей!
Тот умчался передавать приказ. Бандитов повернули к нам спинами. Вот так, мерзкий Гарибальди, сдохни лицом к людям. Пусть они полюбуются на твоё уродство.
Народ почему-то притих. То ли действительно ужаснулся от их противных морд, то ли жалость проснулась. Психологически это понятно: Робин Гуды всегда в чести у черни, но да эти шакалы отнюдь не Робин Гуды, да и советский народ категорически не чернь. Сейчас он справится с новыми и сложными эмоциями и твёрдо продемонстрирует опущенный вниз большой палец.
Председатель Верховного суда поднялся на помост и подошёл к микрофону, чтобы зачитать текст постановления. Едва он закончил, солдаты принялись накидывать на шеи приговорённых петли.
На совещании, где обсуждались детали казни, я категорически возражал, чтобы террористам вешали на голову мешки. Их агония должна быть во всей красе видна телевизионным зрителям. В этом вся соль. Меня поддержали.
Предложения по другим видам казни, которые тоже высказывались на заседании, были большинством отклонены: расстрел, яд по вене, удушение газом. Нет, и ещё раз нет! Лишь старое доброе повешение — оно ярче будет восприниматься людьми на площади и телезрителями. Я бы, конечно, не возражал и против рубки голов, или даже четвертования, но море крови — это уже как-то слишком. Женщины расстроятся.
Взмах руки командира — и участки помоста под ногами приговорённых, распахнувшись, разверзли перед ними бездну. Всё произошло очень быстро, какие-то доли секунды: все двенадцать разом рухнули вниз, петли сомкнулись, тела забились в агонии — и постепенно затихали. Вот лишь трое ещё совершают какие-то лихорадочные, судорожные движения, вот уже двое, а вот и один… Чёрт, всё дрыгается! Что там с ним, верёвка не та? Нет, вы смотрите — всё дёргается, и дёргается.
Второй с края. Это Гарибальди! Что происходит? Кто мне, объяснит, что здесь происходит?
Резким движением руки я подозвал помощника.
— Что такое? Почему один ещё жив?
Тот недоумевал не меньше меня.
— Не знаю, товарищ Шаталин, — бормотнул он. — Живучий какой-то…
— Быстро устранить проблему!
— Как? — на него жалко было смотреть.
— Меня не колышет как! — рявкнул я. — Сделать так, чтобы он не двигался, ясно!? Пристрелите его на худой конец.
Помощник исчез и вскоре к всё ещё подающему признаки жизни Гарибальди подбежали двое солдат, а за ними и командир экзекуционной команды; схватив его за ноги, они принялись тянуть террориста к земле, полагая, что так верёвка сдавит шею плотнее. Гарибальди не затихал: по выражению лиц экзекуторов можно было понять, что они смущены и напуганы. Толпа загудела. Происходящее ей явно не нравилось. Симпатии стремительно переходили к бандиту.
— Да пристрелите вы его наконец, бестолочи! — гаркнул я, вскакивая с места.
Командир экзекуторов, услышав меня, торопливо полез в кобуру за пистолетом, достал его и, пугливо прищурившись, сделал в Гарибальди несколько выстрелов. Рискуя промахнуться и попасть в кого-нибудь из нас, высокопоставленных зрителей, сидевших на трибуне Мавзолея.
К счастью, всё обошлось. Гарибальди замер, поник головой и лишь слегка покачивался из стороны в сторону. Военный оркестр, расположенный невдалеке, заиграл гимн Советского Союза. Мы вытянулись по стойке «смирно». Народ снова радостно заколыхался в красных бликах советских флажков.
Правосудие свершилось.
Наше будущее могло быть блестящим. Я имею в виду будущее нашего правительства, которое жёсткими и решительными мерами выжгло бы из общества все протестные антикоммунистические настроения. Я имею в виду будущее всей советской страны. Где мы просчитались? В чём были не правы? Когда, в какой момент просмотрели появление в своих рядах предательства?
У нас не хватало опыта, да. Слишком многому приходилось уделять внимание, заниматься всякой ерундой, оставляя на потом что-то более важное. Мы легкомысленно отнеслись в подбору кадров. Нельзя предоставлять высокие должности лишь по принципу дружеских отношений. Никакой дружбы в мире больших идей не существует! Вчерашний друг — это твой завтрашний враг. Кому, как не мне понимать эту вечную истину.
В чём наш принципиальный просчёт? Ведь мы вполне успешно перетягивали на свою сторону мятежные территории. Где-то лаской, где-то угрозами, где-то военными операциями и кровью. Мы справились бы со всеми, я уверен. Народ, по крайней мере, его большинство, выражал нам полную поддержку. Мы успешно управляли экономикой Союза, не допустив нигде, даже в самых отдалённых частях государства, даже на островах Тихого океана ни голода, ни сколько-нибудь заметного продовольственного дефицита. И всё же мы продержались лишь полтора месяца.
Это выше моего понимания. В государственном устройстве есть нечто, что всегда будет ускользать из логики в какую-то гнусную мистику. Возможно, недостаточно мудрым, недостаточно прозорливым и гибким руководителем оказался Виктор Дробышев. Возможно. Но есть в нашем крахе и что-то запредельное. Нечто, что не поддавалось расчёту ни при каких условиях.
