Томас Бернхард - Стужа

Насколько отмеченное нами внимание к Бернхарду дает повод радоваться, настолько же оно дает основание и задуматься, ведь оно в определенной степени вытеснило интерес к произведениям писателя. Их место занимает — и прежде всего в Австрии — личность писателя и его эскапады. Бернхард превратился в своего рода звезду масс-медиа в меньшей степени благодаря своим книгам и в большей — из-за продуманных и умелых провокационных поступков, с помощью которых ему удавалось возмутить коллективное сознание австрийцев. Все говорили о Бернхарде, о его заявлениях и выступлениях, но не о его книгах. Воздействие Бернхарда на своих современников стало частью его творчества и одновременно отчасти поглотило его. Бернхарду удалось вырваться из гетто, в которое наша западная цивилизация заключила литературу. Он стал знаковой фигурой, и, как мне представляется, стоит задаться вопросом, какие стороны его личности и творчества сделали его, по крайней мере в пределах европейской культуры, столь значительным автором. И я предлагаю читателю вернуться от скандалов вокруг Бернхарда к книгам Бернхарда и внимательно к ним приглядеться.

Бернхард за свою относительно недолгую жизнь (1931–1989) оставил обширное творческое наследие: опубликовано девять романов, пять повестей, четыре сборника новелл, два тома прозаических зарисовок, пять автобиографических книг, восемнадцать полномасштабных пьес, несколько коротких драматических произведений, три книги стихов, а также многочисленные интервью и письма. Стоит упомянуть и о том факте, что его рукописное наследие по объему примерно равно опубликованному (правда, речь идет прежде всего о его записях и набросках из раннего периода творчества, примерно до 1960 г.).[7] То есть мы имеем дело с огромным корпусом текстов. Нам известно, что количество написанного не решает дела, однако уже эта фантастическая работоспособность писателя может внушать уважение.

Если же речь заходит о том, чтобы в рамках данного ограниченного объемом послесловия к роману «Стужа» дать оценку всему творчеству писателя, то задача мне предстоит нелегкая. Надо сказать, что год от года (а я пишу о Бернхарде уже давно) эта задача становится не легче, а все труднее. Чем дольше я занимаюсь его произведениями, тем больше загадок в них нахожу. Позволю себе наметить некоторые узловые моменты, на основании которых попытаюсь объяснить, в чем заключается обаяние творчества классика современной австрийской литературы и чем вызван стойкий интерес к нему.

Поначалу обратимся к книгам австрийского писателя. У того, кто читает Бернхарда, возникает впечатление, что его произведения отличаются особой стилистической гомогенностью, что написал их автор, который владеет герметичным и только ему присущим языком, что по этой причине тексты его похожи друг на друга, что фразы и целые абзацы внутри его книг вполне можно менять местами, коротко говоря, что монотонность, бесконечные повторы, вновь и вновь возникающие обороты, своего рода спиралевидное развитие текста — все это порождает особый поток, мощный водоворот, который втягивает в себя читателя. Монотонность текстов Бернхарда, вне всякого сомнения, — один из наиболее заметных признаков, однако, присмотревшись внимательнее, легко заметишь тончайшие оттенки и различия. В искусстве и художественной критике во все большей степени обращаются именно к этим тончайшим нюансам. В одном из интервью Бернхард наметил очень точный образ, помогающий нам охарактеризовать кажущуюся монотонность его книг: «Когда смотришь на белую стену, то обнаруживаешь, что она вовсе не белая, не гладкая и не голая. Если долгое время находишься в одиночестве, если привыкаешь к одиночеству, научаешься ему, то там, где для обычного человека не существует ничего, открываешь для себя бездну интересного. Обнаруживаешь трещины в стене, едва заметные сколы, бугорки, замечаешь на ней и в ней разных насекомых. Какое огромное движение в этой самой стене происходит.

В самом деле, и стена, и книжная страница совершенно похожи друг на друга».

К этому образу стоит отнестись серьезно: тексты Бернхарда предстают своего рода белой стеной, и они побуждают нас смотреть на них, как мы смотрим на белую стену, воспринимать все трещины и сколы, ощущать «огромное движение» в них. Это значит, что для постижения Бернхарда требуется выбрать определенный угол зрения. Читатель не имеет здесь дела с изображением социума, как этого ждут обычно от великих реалистических романов. Повествовательная перспектива у Бернхарда существенно иная: многоцветье красок жизни редуцируется до однотонности, и мы имеем дело с белой поверхностью. Попробуем же подойти к этим произведениям с типичной для Бернхарда формулой отрицания, понимая процесс «стирания», «изничтожения» красочной фрески на стене и ее замены на белую поверхность как некую исходную метафору.

Речь идет о процессе отрицания, «изничтожения», «корректуры» («Изничтожение», 1986 и «Корректура», 1975 — так названы два его романа). Речь идет и о том, чтобы «стереть», уничтожить само рассказывание историй, традиционное повествование. Томас Бернхард назвал себя однажды «разрушителем историй», тем, кто сразу обрывает повествование, стоит только занимательному сюжету «показаться из-за бугорка прозы». Тем самым Бернхард выступает против одной из наших основных жизненных потребностей: все мы хотим и любим рассказывать разные истории, любим повествовать. Бернхард же заявляет (как многие авторы до него, в том числе Рильке и Музиль), что время рассказывать истории кануло в прошлое. Всеохватное, адекватное миру повествование, рассказывание более невозможно, оно дробится, распадается на фрагменты. Подобным же образом он поступает и в своих пьесах, систематически разрушая диалог как основу, которая оживляла бы драматическое произведение. Предприятие это вполне рискованное, ведь драма живет диалогом, конфликтом. Бернхард же переводит их в монолог, и искусство монолога приобретает свое оригинальное выражение в его повествовательной прозе и драматических произведениях. Бытует мнение, что все это крайне скучно, и эта монотония многих критиков приводила в замешательство. О Бернхарде писали как об «альпийском Беккете и человеконенавистнике», однако параллель с Беккетом стоит рассматривать лишь как относительно достоверную. Именно благодаря монотонии Бернхард создает на сцене напряжение. Один из персонажей произносит монолог, другой молча слушает его, и зрителю вдруг становится ясно, насколько важен этот молчащий и слушающий персонаж. Его молчание в конце концов оборачивается критикой того, о чем в пьесе говорится. Бернхард заставляет актеров совершать на сцене самые простые действия. Один из персонажей гладит белье, или кому-то подают костюм, чтобы он оделся; на сцене возникает обыденность, повседневность, представленная в пантомиме, и действия, молча выполняемые актерами, по мере движения пьесы приобретают весомость и выполняют определенную функцию. Существует лишь немного драматургов, которые могут столь суверенно, как Бернхард, обращаться с великим искусством молчания.

Однако зрители и читатели обнаруживают, что их лишают красивых историй, эффектных финалов и развязок: произведения Бернхарда заканчиваются как бы вдруг, в них все остается открытым, они сами открывают нечто. Ему известно, что в искусстве более не может быть ничего закругленного, ничего завершенного, он знает, что эстетический выбор в пользу фрагментарности, незавершенности есть честный выбор художника. Истории, которые рассказывает Бернхард, невозможно пересказать, любая из них ускользает от попытки с помощью нашей интерпретации превратить ее в нечто целое, завершенное.

Бернхард сбивал с толку своих читателей и критиков в первую очередь тем, что его прозу нельзя было мерить теми мерками, которые мы прилагаем к реалистическим произведениям. «Все в моих книгах искусственно», — не раз подчеркивал он. Он осознавал, что отображение реальности невозможно и в лучшем случае удается создать ложное ее отражение. К этой сфере воздействия его произведений относится и язык безапелляционности, абсолютизация суждений и оценок, выносимых его персонажами. Каждый, кто читал книги Бернхарда, находился под впечатлением бурного потока абсолютных степеней сравнения, высказываний исключительно резких и претендующих на абсолютность и всеохватность.

Все вокруг отвратительно и ужасно, все и повсюду. Бернхард уплотняет свой стиль «абсолютными высказываниями и суждениями о последних вопросах бытия» (Р. Карнап), делая его невосприимчивым к любому миметически-подражательному и реалистическому подходу. Свое искусство он сам называл искусством преувеличения. Художник должен преувеличивать, чтобы выманить наружу истину, заманить ее из предметного мира в мир слова. Необходимо искажать, чтобы обнаруживать. При этом одним из центральных предстает известное высказывание Бернхарда: «Все до смешного ничтожно, когда думаешь о смерти». Здесь сформулирован один из фундаментальных принципов эстетики Бернхарда. Все, чем бы мы ни занимались, до смешного ничтожно перед лицом смерти, представляющей собой абсолютное начало в человеческой жизни, ее последний абсолют. Решающей представляется здесь постановка акцента, и мне кажется, что в этом заключается достоверный критерий суждения об австрийском авторе. В его раннем творчестве смерть располагается на переднем плане, и в сопоставлении с ней все релятивируется, становится относительным, обретает смешную ничтожность. В позднем творчестве — примерно с середины 1970-х гг. — на первый план выдвигается смешное и ничтожное. Тем самым мы затронули еще один важный принцип, с помощью которого Бернхарду удается сбить с толку и привести в замешательство своих читателей. В этих произведениях автор постоянно переступает черту, отделяющую комическое и трагическое друг от друга. Ужасное постоянно возникает в смешном, а смешное всегда проглядывает сквозь ужасное. Эти тексты представляют собой симбиоз комедии и трагедии, и старое определение, данное еще Шопенгауэром, в соответствии с которым великие трагедии являются одновременно и великими комедиями, есть один из принципов, с помощью которых Бернхарду удается запутать читателя, взволновать его и одновременно вовлечь в повествование. «Комедия? Или трагедия?» — так называется одна из ранних новелл Бернхарда. И это название имеет программный характер для творчества австрийского писателя в целом. Иными словами, читателю предоставляется право решить, разворачивается перед ним трагедия или комедия, и реакции на произведения Бернхарда действительно самые разнообразные, при этом речь идет о людях, которые в любом случае очень рассудительны: у одних смех застревает в горле, другие смеются через силу. Нам известно, что и Франц Кафка, читая вслух отрывок из своего романа «Процесс», не мог удержаться от смеха, а Бернхарда с Кафкой ведь очень многое объединяет.