Михаил Попов - Ларочка
— Хотя, как посмотреть, он и мне помог. Отчасти.
— Ты знаешь Виктора Петровича?
— Не с основной стороны. Общалась
Нина Семеновна вздохнула. Глухо спросила:
— Ты что, и правда хочешь ее сюда привезти?
Лариса сразу поняла о ком речь.
— Бабушка, Лион Иванович говорил, совсем плоха стала. Развалина. Все от нее разбежались.
— Заслужила, раз такой человек.
— Мама, она же тебе мать!
— Не смей мне этого говорить: мать, мать! Она…
Ларисе очень захотелось закурить, но сделать это здесь было как–то неловко, захотелось закончить разговор.
— Но сколько лет прошло, пора бы уж и начинать прощать.
— Если ты ее сюда привезешь, я отсюда уйду.
— Куда?
Нина Семеновна дернулась, и удержалась на своем сиденье только благодаря поддержке дочери.
— Не знаю куда, никуда! Ты специально нас сюда завезла, чтобы мы не пикнули, а сама…
— Ладно, мам, погоди, это я, пожалуй, пойду. Зря мы этот разговор начали. Никого я привозить не собираюсь. Пойду, воздухом подышу, водки попью.
Лариса вышла из затхлой комнатки, страшно собой недовольная. Какого черта было заводить этот разговор. Абсолютно никакого отношения к реальности не имеющий. Это только в бреду могло придти в голову притащиться сюда всем семейством вместе с бабой Викой. Впереди совсем другие планы. Генеральские.
— Погоди. — Сказала вдруг Нина Семеновна.
— А.
— Это твоя подруга?
— Я же объясняла, Гапа, это она все устроила.
— Она тебе не подруга.
— Как раз, наоборот, мы одного поля ягодки.
— Она тебя ненавидит.
— С чего ты взяла?
32
До чего же я его изучила, нежностью думала Лариса глядя на строгий, спящий профиль Белугина. В нахмуренных бровях чувствовалось напряжение тяжелой озабоченности. Генеральское молчание было так выразительно, что словами его можно было только скомпрометировать.
— Что случилось?
Он дернул вертикальной морщиной на синеватой щеке. Она знала, что на первый вопрос он никогда не отвечает, как настоящий офицер не закусывает после первого стакана.
И на второй вопрос он отреагировал лишь мимическим быстрым движением.
После третьей атаки сказал лишь одно слово — «газета».
Не сразу, но Лариса добилась внятности. Речь шла о статье в желтоватой московской газетенке, называвшейся «Молчание генералов». Это было время, когда повсеместно в журналистику входила тотальная каламбуристика, ни один материал не мог быль озаглавлен просто и ясно. Обязательно как–нибудь со словесным вывертом. Статья состояла из серии ядовитых и подловатых вопросов о тех самых лагерях военизированной подготовки, один из которых Ларисе довелось давеча наблюдать в действии. Молодой, неприятный очкарик допытывался, а кто, например, финансирует эти «подразделения»? Для каких целей они предназначены, если что? Не связана ли активизация этой деятельности с нарастающим напряжением в стране? И, когда и где можно ждать появления этих (красных? коричневых? или какой–то другой расцветки) бригад в ближайшее время.
— Вас приравнивают к ягнятам?! — С возмущением вскрикнула Лариса, бухаясь обратно в койку.
Ни один мускул не дрогнул на лице Белугина.
— Как мы будем отвечать?! — Он уже три дня ночевал у нее, и поэтому в такой, коллективной, постановке вопроса было предостаточно оснований.
— Прокуратура. — Сказал генерал.
— Что прокуратура?
— Занялась?
— Подожгли ее что ли?
Генералу было не до шуток.
Так, сказала себе Лариса, глядя в отлично покрашенный людьми Белугина потолок, так, надо что–то делать. У нее не было ощущения навалившейся неприятности. Скорее, ощущение закручивающейся интриги. И ни на секунду не мелькало мысли, что все может кончиться плохо.
Наоборот.
Новая жизнь! И она не может начинаться так вот тихо, сама собой, с простого — он остался у нее, не поехал домой. Нужен удар, акт, шаг, взрыв, знаменующий, важность момента. И хорошо, что в самом начале такая серьезная трудность, драма, «и бездны мрачной на краю». Ах, как прав Александр Сергеевич, стоит русскому человеку оказаться пред карьерной пропастью, в свинцовой тени прокурорской проверки, как в нем просыпается духовная красота и моральная сила.
— Лучшая защита, это нападение, Саша.
— Слышал.
— Я напишу опровержение.
Его веки поднялись и опустились, как у нильского крокодила, вслед пролетевшей птахе.
— Но уж поверь, что здесь, у меня, со мной ты в полной безопасности.
Это было сказано так, что крокодил повернул голову и сухие губы благодарно ткнулись в юношеский шрам на ее щеке.
33
На работе Лариса появлялась редко, настолько редко, что это вызывало всеобщее уважение, всем было понятно: так может вести себя только человек имеющий на это право. На чем это право основано, никто не знал, и это лишь укрепляло окружающих в уверенности, что оно у Ларисы Николаевны есть, и оно незыблемо. Так думали почти все, включая Михаила Михайловича. Тех, кто думал иначе, и позволял себе по этому поводу тихо ехидничать, зачисляли в скандалисты и ничтожные души.
Кстати, шеф был даже рад, что видит своего уважаемого зама так редко, правда, ни за что в жизни в этом не признался бы, даже себе. Он стремился быть честным человеком, и не только по отношению к окружающим (что ему по большей части удавалось), но и по отношению к самому себе, что, как известно, труднее. Настолько труднее, что приводит к необходимости скрывать от самого себя, истинное положение дел.
Такое положение психологических дел может быть, несмотря на свою кажущуюся хрупкость устойчивым, и длительно устойчивым. И лишь грубая внешняя атака способна поколебать его.
Такую атаку, конечно же, организовала Лариса. О том, что нечто на подконтрольных ему территориях затевается Михаил Михайлович мог бы догадаться хотя бы по тому факту, что его заместительница зачастила на работу. И не ограничивается сидением в кабинете, а вояжирует по этажам, то там, то там засиживаясь на редколлегиях, переходящих порой в длительные задушевные застолья.
Хорошо знающие свою выдвиженку в верха работники «Истории» встретили хоть внешне и радостно, но опасливо. Она пошутила с Тойво в курилке, он улыбался, добродушно набычившись; похвалила Милована за какой–то, где–то сделанный им «умопомрачительный» доклад, он рассыпался в ответных любезностях, с возрастом он довел свою эмоциональную неуловимость до виртуозной степени; зашла даже к нелюбимому Реброву, чтобы продемонстрировать, что между ними в данный момент нет войны, чему он тихо обрадовался, и вдруг ни с того, ни с сего стал рассказывать о своей жуткой семейной ситуации.
Волчок, Прокопенко и Бабич были ею мобилизованы на якобы простое товарищеское распивание коньяка в ее кабинете. Дала на его закупку много денег, что особенно их насторожило. И как оказалось не зря.
Лариса задумала грандиозную политическую акцию.
Она понимала, что провести ее будет непросто.
Она понимала, что возможны неприятности и жертвы.
Она считала, что на эти жертвы они, ее старинные товарищи пойти готовы.
Или нет?
А что за акция–то, вяло поинтересовались они, чтобы потянуть время.
Акция пройдет, естественно в актовом зале ЦБПЗ, и состоять будет в основном из выступления генерал–лейтенанта Белугина перед молодыми продвинутыми патриотами–государственниками, которых, как она уверена, они — то есть, Бабич, Волчок и Прокопенко — помогут ей собрать со всей Москвы.
Сами видите, что на дворе за времена. Есть сильные, решительные, подготовленные люди, есть ресурсы, и подоспело время заявить о себе. Разумеется, она обратилась к ним, как к людям, на которых можно положиться, которых она знает как противников этого сатанинского бардака, творящегося в стране, кто хочет этой стране счастья, а не догнивания под пятой компрадорской олигархии.
Молодые люди молчали. Ситуация выглядела неприятно, обременительно, но не катастрофически страшно. На костер идти вроде бы было не надо. То есть, никто не требовал от них самих каких–то выступлений, и прыжков на амбразуру. Тихая, закулисная, хотя и противноватая работа. Придется немного врать, много суетится, но сделать–то можно, не забредая в политическое болото по горло.
— Значит, договорились?
Они промолчали, но Ларисе других выражений согласия было и не нужно.
Запрограммировав «Историю», Лариса двинулась в «Армию», где ее позиции были так же сильны. Пяток волонтеров, более молодых чем «историки», более эмоционально свежих были ею там обретены даже без всякого сомнительного коньяка. Молодые офицеры рвались к реальной работе. Возможность приобщения к высшим сферам организованного сопротивления «долларовому хаму» пьянило сильнее алкоголя.
