Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
— Мама! — тихо вспылил Дьюрька. — Только, мам, пожалуйста, тост не предлагай за гениального грузинского генералиссимуса, за этого убийцу! Я же тебе показывал публикации: Сталин репрессировал перед войной всех лучших полководцев, дружил с Гитлером, напал с Гитлером вместе на Польшу и вместе с Гитлером развязал вторую мировую войну против маленьких европейских стран, а потом сильно удивлялся, что его любимый друган-фюрер против него тоже войну начал! Не надо, ладно, мам?! Мы же с тобой договаривались! Два диктатора пытались сожрать друг друга — а в результате угробили столько миллионов ни в чем не повинного народа!
Баба Даша, по недогляду не убитая в лагере жена врага народа, с умильнейшим выражением лица (ну как же! дружные разговоры за столом! гости в доме!) спешно вставляла трясущейся дряблой ручкой в веснушках выпавшую из уха слуховую машинку, никак не могла понять в чем сыр-бор и доверчиво переспрашивала:
— Как-как? Еще раз повторите, пожалуйста!
— Не надо, мам, вот только «за Сталина», выигравшего войну исключительно заградотрядами и штрафбатами и сознательно угробившего миллионы напрасных жертв. Мы же с тобой договорились! — мучительно бордовея, начиная с ушей, учтиво скрежетал зубами Дьюрька, смотря на тарелку и скашивая рот вбок к матери как будто в улыбке, чтобы бабушка не прочитала по губам.
Но Дьюрькина мать спускала все замечания мимо ушей — и продолжала рассказывать про гениальные победы Сталина, почему-то с вызовом поглядывая через стол на семнадцатилетнего фрица Густля — как на попавшего в засаду клопа. Сейчас, мол, мы его советской икрой-то накормим, советским шампанским напоим, и…
Гуcтл, впрочем (которому Дьюрька переводил тосты матери лишь выборочно), совершенно натурально, искренне радовался такой славной возможности справить годовщину окончания второй мировой (тем более — под икорку) — и без всякой задней мысли, в перерывах между бутербродами, деловито чистил свои ногти и важно почесывал живот.
Бордовый, до крайней степени ярости доведенный Дьюрька, уже затягивавший, на зло матери: «Уньён унцерштёртбарэ!» — поспешно увел и Елену, и Густля из дома гулять в безбрежные цветущие яблоневые сады на канале рядом с домом.
А еще через день — дёрнуло же Елену согласиться! — прямо из школы, вместе с Дьюрькой и внезапно помирившимся с ним Воздвиженским, сбежали с уроков и повезли Густля (по-бюргерски обстоятельно требовавшего предъявить ему по списку все значившиеся в немецком путеводителе достопримечательности, и помечавшего уже отсмотренные объекции синей галочкой маркера) — в мавзолей. Отстоять пришлось (куцую, правда, уже) очередь — по периметру Кремлевской стены до входа в кровавую кунцкамеру.
— Дьюрька, я боюсь. Я не пойду туда с вами, — застонала Елена уже перед самым входом — вдруг, после веселой майской болтовни (никоим образом к каморе ужасов не относившейся) только на пороге реально осознав, что именно сейчас им предстоит.
— Да ладно, брось — глупости! — зайдем. Ты ж там не была никогда — я тоже. Сейчас вот прикроют лавочку — и всё, никогда больше туда не сходим! — тащил ее Дьюрька.
И чуть не потеряла она сознание в этом темном колумбарии с каким-то мерзким спертым сжиженным воздухом и жужжанием и кликанием каких-то приборчиков, поддерживающих какой-то паскудный мелиорированный высушенный уровень влажности и расплющивающего давления. И почему-то гаже всего было то, что трупак, — подсвеченный в центре тусклыми софитами, — такой маленький, размером с ребенка, ссохшийся, с маленькими неприятными ручками. Смертоносная личинка, сатанинский эмбрион, до сих пор, словно Чернобыльский реактор, казалось, распространявший вокруг себя, по всей стране, смерть и убийственные, мутагенные миазмы.
— А так они же все злобными коротышками были — и он, и Джугашвили! — быстро и беспечно, скороговоркой, как само собой разумеющуюся, давно доказанную политологический аксиому, прокомментировал жуткое зрелище, с высоты своего ладного стана и богатырского роста, невозмутимый Дьюрька.
И брели впереди и позади них, и наступали им на пятки, любопытствующие обыватели и туристы — и долговязый блондин-датчанин в красивой красной куртке тыкал рукой в чертову куклу и важно объяснял смутившемуся, тупившему косые глаза в пол, травянистому сыночку основы таксидермии, и две дебелые бегемототазые лесбиянки-немки хихикали в толстые кулаки — хвост толпы завивался по наклонной плоскости, по нисходящему бордюрчику, и с болезненным интересом в глазах, со всех сторон, десятки ротирующихся потребителей фильмов ужасов рассматривали труп, выставленный на прозрачной витринке в середине — и вились, вились, не зарастающей, садо-мазохистской извращенской тропой: одиночки и любовные пары; семьи с детьми и целые выводки: останавливались, тормозили, смаковали подробности выпотрошенной страшной мумии, и не давали пройти скорей уже вперед уже, на выход отсюда.
Густл торчал позади лесбиянок и громко сетовал, что надзиратели не разрешили ему сфоткать чучело на память, и гортанно интересовался, что там набито внутри.
Воздвиженского Елена и вовсе потеряла из вида.
— Коротышки! Ясно-дело! — деловито, обыденным голоском продолжал свои политологически-патологоанатомические наблюдения Дьюрька. — Закомплексованные, неуверенные в себе. Вот они всей стране и мстили за свои мужские комплексы!
— Дьюрька… Ты все упрощаешь, как всегда, — сдавленно, уже чувствуя кошмарную тошноту, обморочно ухватила его под руку Елена. — Слушай, мы можем как-нибудь обойти эту очередь? Я не могу здесь больше. Мне совсем дурно что-то стало. Я не могу здесь находиться. Господи, зачем же они детей сюда таскают? Здесь же на входе должен висеть огромный знак: детям до 16-ти вход строго воспрещается. Да и вообще — всем строго воспрещается.
И когда Дьюрька, раскидав наслаждавшихся инфернальным зрелищем зевак, вывел ее на воздух — то как будто ставила ей подножки избитая гусеницами танков брусчатка Красной площади, и стоял в ушах предсмертный ор и истошные молитвы священников, монахов и монахинь, и верующих мирян, зверски, с глумлением убитых по личному приказу этого ссохшегося, вечно мертвого упыря («как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать, расстреливать безпощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатать и превращать в склады»; «Подавить сопротивление духовенства с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий»; «…ряд жестокостей, чем больше удастся расстрелять, тем лучше»).
И по парапету вокруг мерзотной вспышкой зецепившегося в глазах негатива саркофага, мерно и чинно шли теперь уже вовсе не зеваки-туристы, а епископ Пермский Андроник, которому верные ленинцы выкололи глаза, вырезали щеки, и его, истекающего кровью, с насмешками водили по городу, а потом похоронили заживо; а следом — архимандрит Аристарх из Спаса Нерукотворного в Борках, скальпированный большевиками-садистами; а дальше, в очереди, прямо в той самой же, в незарастающей, до сих пор кровоточащей и взывающей к небу об отмщении, в самой что ни на есть народной, тропе — отец Георгий из станицы Пластуновской — с разорванным ленинской нелюдью горлом; а дальше — в Пасхальную ночь зверски убитый большевиками отец Иоанн Пригоровский — ленинские сатанинские отродья оборвали его Богослужение пред началом чтения деяний Апостольских и пытали посреди храма — выкололи ему глаза, отрезали уши и нос и размозжили голову; а следом за ними, не глядя на адское ссохшееся идолище в саркофаге, относительно бодро шествовал Иеромонах Нектарий из Воронежа, которого верные ленинцы «причащали» расплавленным оловом и забивали ему в голову гвозди.
А снаружи, на мавзолее — вон, там, вместо генсеков, на парадном месте, как на Голгофе, молча стоял во весь рост архиепископ Воронежский Тихон, повешенный большевиками на алтарных Царских вратах в церкви; а рядом с ним — архиепископ Петр Воронежский, живьем замороженный на Соловках; а рядом — протоиерей Евграф Плетнев из Семиречья вместе со своим маленьким сыном, которых ленинские верные слуги сожгли на медленном огне в топке. А рядом — отец Михаил Лисицын из станицы Усть-Лабинской, которого большевики захватили и пытали в течение трех дней, а когда тело его было найдено прихожанами, то на нем оказалось более десяти ран, и голова была изрублена в куски.
И шествовали мимо мавзолея, с невозмутимостью танковой дивизии, выросшие в весь свой ангельский рост, семь инокинь из монастыря Святителя Митрофана Воронежского, сваренные большевиками заживо в котлах с кипящей смолой. И подкрепляла их с тылов, радостною радостью радуясь, вышагивавшая по брусчатке, демонстрация трудящихся: семидесятидвухлетний священник Павел Калиновский, которого большевики-ленинцы насмерть забили плетьми; и архиепископ Нижегородский Иоаким, повешенный вниз головой в Севастопольском соборе; и архиепископ Астраханский Митрофан, сброшенный сволочью со стены; и священник Иоанн Кочуров из Царского Села, убитый ленинцами за молебен о прекращении междуусобной брани; и протоиерей Петр Скипетров, растерзанный за то, что обратился к бесчинствующим красным солдатам со словами увещания во время вооруженного захвата Александро-Невской Лавры; и священник станицы Владимировской Александр Подольский: его красные били, глумились над ним, долго водили по станице, а потом вывели за село, зарубили и бросили на свалочном месте; а рядом с ним, под руку, шествовал сейчас в параде на Красной площади один из его прихожан, пришедший его похоронить, и тут же убитый пьяными красноармейцами; за ними тихо маршировал священник Марии-Магдалинского женского монастыря Кубанской области Григорий Никольский, который сразу после литургии, где приобщал молящихся Святых Тайн, был взят красноармейцами, и убит выстрелом из револьвера в рот с криками «мы тебя приобщим». А за ним — священник Леонид Серебряников, убитый на Рождество Христово в селе Лермонтовка около Хабаровска — который был схвачен после школьной елки, когда возвращался домой, был раздет в жестокий мороз, поставлен на лед, после чего ленинцы ему нанесли несколько ударов кинжалом и бросили в прорубь со словами: «Ты крестил, и мы тебя будем крестить».
