Стеф Пенни - Нежность волков
— Эх. Мы не хотели, чтобы Муди проведал. Если это дойдет до сведения Компании… Один из наших людей сошел с ума. Это Нипапанис. Стюарт пытается его защитить из-за его семьи…
— Нипапанис? Вы хотите сказать, что он не умер?
Несбит качает головой:
— Он живет сам по себе, как дикарь. Еще несколько недель назад все было в порядке, но теперь он совершенно безумен. Возможно, опасен. Это может стать ужасным позором для семьи. Стюарт решил, что для них лучше верить, будто он мертв. — Он снова качает головой. — Это все. Ха!.. Просто ужас, я хочу сказать.
— И он уходил… в последнее время?
— Уходил и приходил.
— Три недели назад…
— Я не знаю, куда он ходит. Он вернулся дней десять назад.
Я не знаю, что еще сказать. Или спросить. Он посматривает на меня украдкой.
— Так я могу получить?
Мгновение я думаю, не шмякнуть ли склянку об пол, ведь что-то пошло не так, и я не могу понять, что именно.
— Пожалуйста. — Он подступает ко мне еще на шаг.
Я вынимаю ее из кармана — склянку, которую вытащила у него из-под матраса, пока он был с Муди. Он хватает ее, проверяет, не отлила ли я себе — мимолетное рефлекторное движение, — а затем отворачивается и пьет прямо из горлышка. Остатки человеческого достоинства заставляют его сохранять некоторую уединенность. Потребуется время, чтобы средство, принятое таким путем, подействовало, но другого у него, возможно, и нет. Он не поворачивается, уставившись на занавески.
— А где он сейчас?
— Я не знаю. Надеюсь, подальше отсюда.
— Это правда?
— Да.
Я не могу отвести глаз от склянки в его руке. Что бы я не согласилась отдать, чтобы вырвать у него пузырек и отхлебнуть?
Несбит больше не смотрит на меня. И говорит вполголоса, уже совершенно спокойно. Это приводит меня в чувство. Я оставляю его у стола, он стоит спиной ко мне, но плечи его прямы, будто бы с вызовом.
Я возвращаюсь в столовую. Нипапанис безумен. Нипапанис — свихнувшийся убийца Жаме? Кажется, это именно то, что я хотела найти. Но нет во мне радости победы. Нет удовлетворения. Я не знаю, что думать, но из головы не идет Элизабет Берд, сидящая на снегу и от горя ошпаривающая свою плоть.
~~~
Когда они вернулись, Стюарт идет к ней. Он выглядит озабоченным, словно отец с капризным ребенком, — способный быть снисходительным, но до определенного предела.
— Элизабет, мне так жаль.
Она кивает. Это проще, чем говорить.
— Я пытался представить себе, что же могло там произойти. Вы нашли место?
Она снова кивает.
— Я уверен, что его душа пребудет в мире, где бы он ни оказался.
На этот раз она не кивает. Убитые мужчины не покоятся в мире.
— Если ты беспокоишься… Разумеется, ты можешь остаться здесь. Тебе не стоит беспокоиться о будущем. Твой дом всегда будет здесь, пока ты этого хочешь.
Не глядя на него, она представляет эти ужасные голубые глаза, похожие на блестящих мух, питающихся падалью. Он пристально смотрит на нее, стараясь иссушить ее силы и подчинить ее своей воле. Ну так она не будет смотреть на него, она так легко не поддастся.
— Я пойду. Если тебе что-то понадобится, пожалуйста, приходи и проси.
Она кивает в третий раз.
Она думает: черт тебя возьми.
Снаружи до нее доносятся английские голоса: Стюарт говорит белому пришельцу:
— На вашем месте я бы оставил ее в покое. Она все еще в шоке.
Голоса удаляются. Элизабет из чистого упрямства вскакивает и выходит на улицу.
— Мистер Муди… Прошу вас, зайдите, если желаете.
Оба в изумлении оборачиваются. Муди вопросительно смотрит на нее. Элизабет, не совсем понимая, зачем она кинулась за ними, чувствует себя дурой.
Муди настаивает на том, чтобы сидеть на полу, как она, хотя движения его еще немного скованы.
— С вами все в порядке? Лучше? — Она смотрит ему на живот, туда, где четыре дня назад перевязала рану. Целая жизнь прошла с тех пор, когда она еще была мужней женой. — Это была плохая рана. Кто-то пытался вас убить?
— Нет, — смеется он. — Или, вернее, это была вспышка гнева с последующим глубоким раскаянием. Долгая история. А я пришел посмотреть, как у вас дела. Если я чем-то могу помочь…
— Спасибо. В тот день вы были добры ко мне.
— Нет…
Элизабет наливает чай в эмалированные кружки. Она снова ощущает вкус речной воды, горькой от вероломства. Возможно, олень был знаком: меня убили. И ты должна меня отыскать.
Если бы только можно было помолиться, чтобы понять, где искать, но она не может пойти в деревянную церковь. Это церковь Стюарта, и ей она отвратительна. Прежде она никогда слишком не задумывалась о своей вере. Она считала ее чем-то подспудным, проистекающим без ее сознательных усилий, примерно так, как дышат легкие. Возможно, она слишком ею пренебрегала. Теперь, когда Элизабет нуждается в ней, вера, похоже, увяла сама собой.
— Вы молитесь?
Муди удивленно смотрит на нее. Он обдумывает ответ. Он не просто говорит, что положено, но действительно озвучивает свои мысли. Ей это нравится, как и то, что он не спешит заполнять паузы пустой болтовней.
— Да. Не так часто, как следовало бы. Далеко не так часто.
Как раз в этот момент ее маленькая девочка перебирается через порог. Она только научилась ходить.
— Эми, иди к Мэри. Я разговариваю.
Прежде чем заковылять обратно, малышка разглядывает Муди.
— Я полагаю, мы только… — Он медлит. — Я хочу сказать, что мы обращаемся к Господу только в беде или в нужде, а я по-настоящему не сталкивался ни с тем ни с другим. Пока, слава богу, не сталкивался.
Он улыбается. Теперь он выглядит озабоченным. Речь его замедляется, словно бы он с трудом подбирает слова. Что-то произошло.
— Я не могу. — (Он озадаченно смотрит на нее.) — Молиться.
— Вы родились христианкой?
— Мне было двадцать, когда меня окрестили миссионеры, — улыбается она.
— Так вы знаете… других богов. Вы молитесь им?
— Не знаю. Я раньше никогда по-настоящему не молилась. Вы правы. Никогда не возникало нужды.
Муди отставляет свою кружку и складывает на коленях длинные запястья.
— Когда был маленьким, я потерялся в предгорьях недалеко от дома. Я плутал целый день и целую ночь. Я боялся, что буду бродить по холмам, пока не умру от голода. Вот тогда я молился. Я молил Бога указать мне дорогу домой.
— И?
— Меня отыскал отец.
— Значит, ваши молитвы были услышаны.
— Да. Но наверно, есть молитвы, которые не могут быть услышаны.
— Я бы не стала молиться о том, чтобы вернулся к жизни мой муж. Я бы молилась только о справедливости.
— Справедливости?
Он таращит глаза, словно заметил сажу у нее на щеке. Это пробудило в нем такой интерес, словно она сказала нечто значительное и жизненно важное.
Элизабет ставит чашку. Долгую минуту они не произносят ни слова, глядя на шипящее и потрескивающее пламя.
— Эми. Какое прелестное имя.
— Она не понимает, куда делся ее отец.
Муди тяжело вздыхает, а потом улыбается:
— Мне очень жаль. Вы, должно быть, сочтете меня излишне назойливым. У меня только что возникла удивительная мысль. Пожалуйста, скажите, если я не прав, но я не могу удержать это в себе. — Он издает неловкий смешок, не отрывая от нее глаз. — Я понимаю, что момент неподходящий. Но не могу не думать об этом… Имя вашей дочери. И ваше… Не знаю как это сказать… Были вы когда-то… вы некогда были Сетон?
Элизабет пристально смотрит в огонь. И оглушительный звон у нее в ушах заглушает дальнейшие его слова. Ее душит приступ чего-то похожего на смех.
У него шевелятся губы; он извиняется, словно бы издалека понимает она. То, что казалось ей давно забытым, вдруг стало прозрачным, как стекло. Отец. Сестра. Мать. Нет, не сестра. Она никогда не забывала свою сестру.
Постепенно голос его снова обретает внятность.
— Вы Эми Сетон? — Муди подается вперед, весь красный от волнения, охваченный трепетом важнейшего и неминуемого открытия. — Я никому не скажу, если вы не пожелаете. Клянусь честью хранить это в тайне. Вы живете здесь своей жизнью, ваши дети… Я просто хочу знать.
Она не собирается доставлять ему это удовольствие. Это не его дело. Она не подарок, который можно найти и заявить на него права.
— Мистер Муди, я не знаю, что вы имеете в виду. Меня зовут Элизабет Берд. Мой муж был убит, преднамеренно. Что мне делать? Что намерены делать вы?
— Преднамеренно? Почему вы так думаете?
Она видит, как он, не справившись еще с тем, первым возбуждением, рывком, неуклюже пытается совладать с другим, совсем иного рода. Такой поворот чересчур радикален, он просто не может его принять. Кажется, будто она издалека наблюдает, как он задыхается, хватаясь за живот; лицо его искажено страданием. Он весь покраснел. Не надо было ему задавать такой личный вопрос. Наконец он приходит в себя, тяжело и часто дыша, как собака.
