Анна Гавальда - Просто вместе

Он улыбался во сне. Во-первых, сон ему нравился, и потом, ему было щекотно.

— Да… Покончим с этим раз и навсегда… Я изнасилую тебя, по крайней мере, у меня будет прекрасный повод тебя обнять… Главное — не шевелись… Будешь отбиваться — и я тебя придушу, мальчик мой…

Он хотел сжаться в комочек и закопаться в простыню, чтобы, не дай бог, не проснуться, но кто-то удерживал его за запястья.

Боль была реальной, и он осознал, что это не сон: раз больно, значит, и счастье настоящее.

Уперевшись ладонями в его ладони, Камилла почувствовала, что рука перевязана.

— Больно?

— Да.

— Тем лучше.

Она начала двигаться.

Он тоже.

— Тихо, тихо, тихо, — рассердилась она, — я сама все сделаю…

Она разорвала зубами пакетик, надела на Франка резинку, обняла за шею, оседлала и положила его руки себе на талию.

Сделав несколько движений, она вцепилась ему в плечи, выгнула спину и задохнулась в беззвучном оргазме.

— Уже? — немного разочарованно спросил он.

— Да…

— О-о-о…

— Я была слишком голодна…

Франк обнял ее за спину.

— Прости… — добавила она.

— Извинения не принимаются, мадемуазель… Я подам жалобу.

— Буду очень рада…

— Но не сейчас… Сейчас мне очень хорошо… Не шевелись, умоляю… О, черт…

— Что?

— Я всю тебя перепачкал биафином…[62]

— Ну и ладно, — улыбнулась она. — Авось пригодится…

Франк закрыл глаза. Он сорвал банк. Заполучил нежную умную девушку, у которой к тому же есть чувство юмора. Благодарю тебя, Господи, спасибо… Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Они заснули, натянув на скользко-липкие тела простыню, пропитавшуюся ароматом любви и заживления ран.

Вставая среди ночи к Полетте, Камилла наступила на будильник и отключила его. Никто не осмелился разбудить Франка. Ни его рассеянные домочадцы, ни шеф, который, не говоря ни слова, заступил на его место.

Как же он, наверно, страдал, бедняга…

В два часа ночи он постучал в дверь ее комнаты.

Опустился на колени рядом с матрасом.

Она читала.

— Гм… Гм…

Она опустила газету, подняла голову и изобразила удивление:

— Что-то случилось?

— Э-э… господин инспектор, я… я пришел по поводу взлома…

— У вас что-то украли?

Эге-ге, неплохо для начала! Та-ак, успокоимся! Он не испортит все дело сладкими слюнями, не ответит ей «Да, мое сердце…».

— Понимаете… Ко мне вчера влезли…

— Что вы говорите…

— Да.

— Но вы были дома?

— Я спал…

— Вы что-нибудь видели?

— Нет.

— Как это неприятно… Но вы хотя бы застрахованы?

— Нет… — произнес он, изображая уныние.

Она вздохнула.

— Более чем путаные показания… Я понимаю, как все это неприятно, но… Знаете… Правильнее всего сейчас восстановить ход событий…

— Вы полагаете?

— Уверена…

Он в мгновение ока запрыгнул на нее. Она закричала.

— Я тоже подыхаю с голоду! Ничего не ел со вчерашнего вечера, и расплачиваться за это придется тебе, Мэри Поппинс. Вот же черт, все время в животе урчит… Я буду стесняться…

Он обцеловал ее с головы до кончиков пальцев на ногах.

Склевывал веснушки со щек, покусывал, грыз, лизал, сглатывал, лениво пощипывал, гладил, щупал, только что не обглодал до скелета. Это доставило ей удовольствие, и она отплатила ему тем же.

Они молчали, не решаясь взглянуть друг на друга. Камилла вскрикнула, изображая досаду.

— Что такое? — вскинулся он.

— Ах, мсье… Знаю, это ужасно глупо, но мне необходим второй экземпляр протокола для архива, а я забыла подложить копирку… Придется все повторить с самого начала…

— Сейчас?

— Нет. Но и затягивать не стоит… Вдруг вы забудете некоторые подробности…

— Хорошо… А вы… Как вы думаете, мне возместят убытки?

— Вряд ли…

— Тяжелый случай…

Камилла лежала на животе, положив подбородок на руки.

— Ты красивая.

— Перестань… — смутилась она, закрываясь от него руками.

— Ладно, ладно… Дело не в красоте… Не знаю, как объяснить… Ты — живая. В тебе все живое: волосы, глаза, уши, твой маленький носик и твой большой рот, руки и чудная попка, длинные ноги, выражение лица, голос, нежность, то, как ты молчишь, твой… твоя… твои…

— Мой организм?

— Ага…

— Значит, я не красотка, но организм у меня живой. Твое признание — это нечто! Суперпризнание! Мне никто никогда ничего подобного не говорил…

— Не придирайся к словам, — нахмурился он, — это ты умеешь… Ох…

— Что?

— Я еще голоднее, чем был… Нет, мне и правда нужно что-нибудь закинуть в топку…

— Ладно, пока…

Он запаниковал.

— Ты… Не хочешь, чтобы я принес тебе что-нибудь поесть?

— А что ты можешь мне предложить? — поинтересовалась она, потягиваясь.

— Все что захочешь…

И добавил, подумав:

— …Ничего… Все…

— Договорились. Я согласна.

Франк сидел, прислонясь спиной к стене и поставив поднос на колени.

Он откупорил бутылку и протянул ей стакан. Она положила блокнот.

Они чокнулись.

— За будущее…

— Нет. Только не за это. За сейчас, — поправила она.

Прокол.

— Будущее… Ты… ты его…

Она взглянула на него в упор.

— Успокой меня, Франк, мы же не влюбимся друг в друга?

Он сделал вид, что подавился.

— Эк… умр… чхр… Ты рехнулась или как? Конечно, нет!

— Черт… Ты меня напугал… Мы и так наделали столько глупостей…

— Это ты так считаешь. Но сейчас вроде никакой опасности нет…

— Есть. Для меня есть.

— Да ну?

— Точно. Будем заниматься любовью, пить, гулять по Парижу, держась за руки, обнимай меня, позволь бегать за тобой, но… Постараемся не влюбляться… Пожалуйста…

— Очень хорошо. Так и запишем.

— Рисуешь меня?

— Да.

— А как ты меня рисуешь?

— Как вижу…

— И я хорош?

— Ты мне нравишься.

Он вытер хлебом тарелку, поставил стакан и решил вернуться к «урегулированию формальностей».

На этот раз они все делали медленно, а когда насытились и расцепили объятия, Франк произнес, глядя в потолок:

— Согласен, Камилла, я не стану тебя любить, никогда.

— Спасибо, Франк. Я тоже не стану.

Часть пятая

Ничего не изменилось, изменилось все. Франк потерял аппетит, а у Камиллы улучшился цвет лица.

Париж похорошел, стал светлее и веселей. Люди улыбались, асфальт пружинил под ногами. Казалось, до всего можно дотянуться рукой, очертания мира приобрели четкость, все вокруг выглядело легким, даже легкомысленным.

Микроклимат под Марсовым полем? Потепление земной атмосферы? Грядущий конец невесомости? Все утратило смысл, ничто не имело значения.

Они перемещались с его кровати на ее матрас, были осторожны, нежны, поглаживали друг другу спинку. Ни один не желал показываться другому обнаженным, оба были чуточку неловкими и слегка глуповатыми и прежде, чем предаться страсти, натягивали простыни на заветные местечки.

Что это было? Они учились любить? Пытались завязать новые отношения? Оба проявляли внимание и усердие, их вселенной стала тишина.

На Пикуша больше не надевали курточку, мадам Перейра вынесла на балкон цветочные горшки. Но для попугайчиков было еще рановато.

— Постойте-ка, — крикнула она однажды утром. — У меня для вас кое-что есть…

На письме стоял штемпель Кот-д’Армора.

10 сентября 1889 года. Откройте кавычки. Болячка в горле проходит, есть мне все еще трудно, но дело пошло на поправку. Закройте кавычки. Спасибо.

Перевернув открытку, Камилла увидела возбужденное лицо Ван Гога.

Она сунула ее в свой блокнот.

«Monoprix» лишился их общества. Благодаря трем книгам, подаренным Филибером — «Париж, загадочный и невероятный», «Париж. 300 фасадов для любознательных» и «Путеводитель по чайным салонам Парижа», — Камилла прозрела и перестала подвергать остракизму свой квартал, где, как оказалось, можно было на каждом шагу любоваться образчиками стиля ар нуво.

Они совершали длинные прогулки по бульвару Босежур с его русскими избами, добирались до парка Бют-Шомон, минуя знаменитый «Hotel du Nord», въезжали в ворота кладбища Сен-Венсан, где и устроили в тот день пикник с Морисом Утрилло и Эженом Буденом на могиле Марселя Эме.

— Теофиль Александр Стейнлен, художник, мастерски писавший котов и людские страдания, лежит под деревом на юго-западной части кладбища.

Камилла опустила путеводитель на колени и повторила:

— Мастерски писал котов и людские страдания, покоится поддеревом на юго-западной части кладбища… Миленькое примечание, вы не находите?