Сергей Довлатов - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1
Слапак говорил быстро и уверенно. Видно, привык иметь дело с журналистами.
— Вас, наверное, интересуют любопытные факты? — спросил он.
Я кивнул.
— Давайте присядем.
Мы сели на диван. К нам присоединились двое. Сравнительно молодой человек в кителе и грустный старик без руки. Распорядитель назвал их фамилии — Валтон и Гурченко.
Слапак дождался тишины и продолжал:
— Для организации побегов требовались средства. Стали думать, как их раздобыть. И, представьте себе, нашли выход. Я неплохо играл в шахматы. И начальник лагеря был завзятым шахматистом. Решили организовать матч. Назначили приз — восемьдесят марок. Товарищи страстно за меня болели. Я выиграл семь партий из десяти. Начальник лагеря сказал: «Доннер-веттер!» — и расплатился…
— Интересно, — перебил его безрукий старик, — очень интересно…
Я записал его фамилию — Гурченко.
До этого старик молчал.
— В чем дело, товарищ? — произнес Слапак.
— Я говорю, неплохо время проводили…
— То есть? — напряженно улыбнулся инженер-конструктор.
— В Мордовию бы тебя года на три, — продолжал старик.
Было заметно, что он слегка пьян.
— Где сидели, товарищ? — вмешался распорядитель. — Дахау, Освенцим?
— В Мордовии сидел, — ответил Гурченко, — в Казахстане… Двадцать лет оттянул как бывший военнопленный…
— Вы думаете, я не сидел?! — рассердился инженер-конструктор. — У меня все почки отбиты! Иоссер знаете? Весляну? Ропчу?..
— Слыхали, — поддержал разговор молодой человек в кителе. — Я в пересыльной тюрьме на Ропче менингитом заболел… Я был мальчишкой, когда оказался в плену. Меня отправили в лагерь. Хотя я не подлежал мобилизации. И не занимался пропагандой. Это было несправедливо. В концентрационном лагере мне не понравилось. Фашисты морили нас голодом. Кроме того, в лагере не было женщин…
— Как же ты, — ехидно спросил безрукий, — на Ропчу попал?
— Очень просто. Нас освободили французы. Я оказался в Париже. Кинулся в советское посольство. Собрали нас человек восемьсот. Усадили в поезд. И повезли на восток… Едем, едем… Москву проехали. Урал проехали…
— Улыбнитесь, мужики, — попросил Жбанков. — Внимание! Снимаю!
— У тебя же, — говорю, — и пленки нет.
— Это не важно, — сказал Жбанков, — надо разрядить обстановку.
Распорядитель тоже забеспокоился. Он поднялся и гулко хлопнул в ладоши:
— Товарищи узники, пройдите в зал!..
Торжественная часть продолжалась всего минут двадцать. Дольше всех говорил сам распорядитель. В конце он сказал:
— Мы навсегда останемся узниками фашизма. Ведь то, что мы пережили, не забывается…
— Он — тоже военнопленный? — спросил я безрукого Гурченко.
— Этот хмырь из театра, — ответил старик, — его партком назначил. Четвертый год здесь выступает… В Мордовию бы его годика на три… На лесоповал…
Тут отворились двери банкетного зала. Мы заняли столик у окна. Жбанков придвинул два недостающих стула. Затем разлил водку.
— Давайте без тостов, — предложил Слапак, — за все хорошее!
Выпили молча. Жбанков сразу налил по второй. Валтон пытался досказать мне свою историю.
— Я был юнгой торгового флота. Немцы ошиблись. Посадили меня ни за что. Я не был военным моряком. Я был торговым моряком. А меня взяли и посадили. В сущности, ни за что…
Похоже, что Валтон оправдывался. Чуть ли не доказывал свою лояльность по отношению к немцам.
— Чухонцы все такие, — сказал Жбанков, — Адольф — их лучший друг. А русских они презирают.
— А за что им нас любить? — вмешался Гурченко. — За тот бардак, что мы им в Эстонии развели?!
— Бардак — это еще ничего, — сказал Жбанков, — плохо, что водка дорожает…
Его физиономия лоснилась. Бутылки так и мелькали в руках.
— Положить вам жаркое? — нагнулся ко мне Слапак.
Жбанков корректно тронул его за локоть:
— Давно хочу узнать… Как говорится, нескромный вопрос… Вы какой, извиняюсь, будете нации?
Слапак едва заметно насторожился. Затем ответил твердо и уверенно. В его голосе звучала интонация человека, которому нечего скрывать:
— Я буду еврейской нации. А вы, простите, какой нации будете?
Жбанков несколько растерялся. Подцепил ускользающий маринованный гриб.
— Я буду русской… еврейской нации, — миролюбиво сформулировал он.
Тут к Слапаку обратился безрукий Гурченко.
— Не расстраивайся, парень, — сказал он. — Еврей так еврей, ничего страшного. Я четыре года жил в Казахстане. Казахи еще в сто раз хуже…
Мы снова выпили. Жбанков оживленно беседовал с Гурченко. Речь его становилась все красочное.
Постепенно банкетный зал наполнился характерным гулом. Звякали стаканы и вилки. Кто-то включил радиолу. Прозвучали мощные аккорды:
…Идет война народная,Священная война…
— Эй! Кто там поближе?! Вырубите звук, — сказал Жбанков.
— Пускай, — говорю, — надо же твой мат заглушать.
— Правды не заглушишь! — внезапно крикнул Гурченко…
Жбанков встал и направился к радиоле. Тут я заметил группу пионеров. Они неловко пробирались между столиками. Видно, их задержал ливень. Пионеры несли громадную корзину с цветами.
Миша попался им на дороге. Вид у него был достаточно живописный. Глаза возбужденно сверкали. Галстук лежал на плече.
Среди бывших узников концентрационных лагерей Жбанков выделялся истощенностью и трагизмом облика.
Пионеры остановились. Жбанков растерянно топтался на месте. Худенький мальчик в алом галстуке поднял руку. Кто-то выключил радиолу.
В наступившей тишине раздался прерывистый детский голосок:
— Вечная слава героям!
И затем — троекратно:
— Слава, слава, слава!
Испуганный Жбанков прижимал к груди корзину с цветами.
Чуть помедлив, он крикнул:
— Ура!
В зале стоял невообразимый шум. Кто-то уже вытаскивал из ящиков реквизит. Кто-то плясал лезгинку с бутафорским ятаганом в зубах…
Жбанкова фотографировали ребята из местной газеты.
Его багровое лицо утопало в зелени, Он вернулся к нашему столу. Водрузил корзину на подоконник.
Гурченко приподнял голову. Затем снова уронил ее в блюдо с картофелем.
Я придвинул Жбанкову стул.
— Шикарный букет, — говорю.
— Это не букет, — скорбно ответил Жбанков, — это венок!..
На этом трагическом слове я прощаюсь с журналистикой. Хватит!
Мой брат, у которого две судимости (одна — за непредумышленное убийство), часто говорит:
— Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно?
— Тоже мне, учитель нашелся!
— Я всего лишь убил человека, — говорит мой брат, — и пытался сжечь его труп. А ты?!
Библиографическая справка
Настоящее четырехтомное Собрание сочинений Сергея Довлатова — наиболее полное из всех выходивших до сих пор изданий его литературного наследия. При жизни писатель от подобных масштабных проектов был далек. Идеальной для себя он считал книгу, прочитываемую «за вечер». Только к своему пятидесятилетию решился собрать «избранное»: пятнадцать рассказов. Пять — из «Компромисса» («Ищу человека», «Юбилейный мальчик», «В гору», «Чья-то смерть», «Лишний» — в «Компромиссе» они, не имея названий, печатаются как «Компромиссы» шестой, пятый, восьмой, одиннадцатый и десятый), «Дорога в новую квартиру», шесть — из «Зоны» («Представление», «На что жалуетесь, сержант?», «Голос», «Марш одиноких», «Иностранец», «По прямой» — в «Зоне» они, не имея названий, печатаются после писем от 11 июня, 24 мая, 23 февраля, 19 марта, 4 февраля и 16 июня 1982 г.), три — из «Наших» («Дядя Леопольд», «Мой старший брат», «Полковник говорит — люблю» — в «Наших» они, не имея названий, печатаются как главы четвертая, девятая и одиннадцатая). Книга вышла уже после смерти писателя с послесловием Фазиля Искандера: Сергей Довлатов. Рассказы. М., 1991. Ее тираж 50000 экз. перекрывает совокупный тираж всех книг прозаика, изданных им в эмиграции по-русски. С начала 1990-х довлатовские книги вышли в России общим тиражом около 1 000 000 экз. Каков тираж пиратских изданий и тайных допечаток приходится только догадываться.
В настоящем четырехтомнике напечатано практически все, что публиковалось из прозы и эссеистики писателя на его родине после 1988 г., когда был прерван длившийся десять лет запрет на появление произведений Довлатова в советской подцензурной печати. Но теперь сам автор ни одного своего текста, опубликованного в СССР до 1978 г., в печати видеть не желал. Источником любых републикаций могут быть книги или периодика, выходившие за рубежом и подготовленные самим автором. Из отечественных изданий «каноническим» на сегодняшний день является настоящий четырехтомник.
В завещании Довлатова запрет на публикацию каких бы то ни было его текстов, созданных им в СССР, оговорен специально, а составителю настоящего издания автор писал 2 декабря 1988 г.: «Повсюду валяются мои давние рукописи, устаревшие, не стоящие внимания и пр. Самое дикое, если что-то из этого хлама просочится в печать, это много хуже всяческого непризнания». Тем не менее мы включили в первый том настоящего издания начальные три раздела, составленные из произведений, возникших в бытность писателя на родине. Но и здесь не уклонились от прямых указаний автора «…допускать к печати либо что-то из моих книжек, либо то, что получено от меня лично, выправлено и подготовлено мной самим» (цитированное письмо). Все включенные в эти разделы ранние произведения Довлатова заново им переписаны или отредактированы. В художественном отношении некоторые из них, например рассказ «Дорога в новую квартиру» (написан в 1968 г., опубликован в 1979 г., затем вошел в сборник 1987 г. «Представление» и, наконец, в итоговое собрание шедевров), не уступают произведениям эмигрантского периода. Их отнесение к «ранней прозе» означает лишь, что выбранные в данном случае прозаиком коллизии были уже использованы им до 1978 г. При последовательном чтении всего, написанного Довлатовым, нужно учитывать то обстоятельство, что он все время держал в памяти созданное им прежде, постоянно улучшал старые вещи или, наоборот, заимствовал из них подробности для новых сюжетов. Многие эпизоды в его прозе являются «бродячими», но в разных контекстах они могут играть разную роль, порой прямо противоположную той, что предназначалась им изначально.
