Диана Сеттерфилд - Тринадцатая сказка
Услышав позади себя незнакомый голос, Эммелина оборачивается.
Зеленые глаза исполнены тоски и боли. Безгубый рот округляется, и глухое монотонное пение перерастает в пронзительный вой, который вонзается мне в голову, как острый нож.
Аврелиус потрясенно переводит взгляд с меня на уродливое лицо женщины — своей матери. Ее вопль кромсает, разрывает на мелкие кусочки воздух в комнате.
На какое-то время я глохну и слепну, а когда ко мне возвращаются слух и зрение, вижу скорчившуюся на полу Эммелину, чей крик уже стих, сменившись жалобным повизгиванием. Аврелиус стоит на коленях над ней. Она беспорядочно машет руками, не то отталкивая его, не то пытаясь за него уцепиться. Наконец ему удается поймать и задержать в своих ладонях ее руку.
Рука в руке. Родная кровь.
Аврелиус обращается в статую скорби.
А в моей голове продолжает греметь яркий мучительный звук.
Моя сестра… моя сестра…
Мир исчезает, я остаюсь одна в агонии шума.
Я могу себе представить, что случилось потом, хотя этого и нет в моих воспоминаниях. Аврелиус осторожно отпускает руку Эммелины, услышав чьи-то шаги за дверью, которая заперта изнутри. Потом раздается удивленное восклицание Джудит, обнаружившей пропажу своих ключей. За то время, что у нее уходит на поиск дубликатов (вероятно, имеющихся у Мориса), Аврелиус успевает исчезнуть в саду. Войдя наконец в комнату, Джудит на секунду застывает при виде лежащей на полу Эммелины, а затем, испуганно вскрикнув, устремляется ко мне.
Но к тому времени я уже не понимаю, что происходит. Ослепительная вспышка света — моя сестра — заключает меня в объятия, берет надо мной власть, избавляет меня от моего несчастного сознания.
Наконец-то.
У КАЖДОГО СВОЯ ИСТОРИЯ
Сознание возвращается ко мне вместе с чувством тревоги, внезапным и острым, как взгляд зеленых глаз мисс Винтер. Какие имена я могла произнести в бреду? Кто меня раздевал и укладывал в постель? О чем они могли догадаться по шраму на моем правом боку? Что сталось с Аврелиусом? Что я сделала с Эммелиной? Зрелище ее обезображенного лица сильнее всех прочих воспоминаний терзает меня во время затяжного перехода от сна к реальности.
Проснувшись, я не могу понять, какое сейчас время суток. Джудит находится рядом; она замечает, что я пошевелилась, и подносит к моим губам стакан с питьем. Я пью.
Прежде чем я успеваю заговорить, мною вновь овладевает сон.
Когда я пробудилась во второй раз, у моей постели сидела мисс Винтер с книгой в руках. Ее кресло было, как всегда, заполнено бархатными подушечками, но сама она — с белым пухом волос на черепе и оголившимся без косметики лицом — напоминала скорее непослушного ребенка, из озорства усевшегося на трон великой царицы.
Услышав шорох, она повернула голову в мою сторону.
— Приходил доктор Клифтон. У вас была очень высокая температура.
Я молчала.
— Мы не знали, что у вас день рождения, — продолжила она. — В доме не нашлось ни одной открытки: здесь дни рождения праздновать как-то не принято. Но зато мы принесли вам цветы.
В вазе на столике я увидела букет из волчеягодника, еще без листьев, но с нежными розовыми цветками, распустившимися по всей длине ветвей. Они наполняли воздух в комнате сладковатым, пьянящим благоуханием.
— Откуда вы узнали про мой день рождения?
— Вы сами нам это сообщили, когда разговаривали во сне. Я все жду, когда вы расскажете мне вашу историю, Маргарет.
— Мою? У меня нет никакой истории.
— Разумеется, есть. У каждого есть своя история.
— Но не у меня.
Я покачала головой. В памяти отдавалось смутное эхо слов, которые я могла произнести в бреду.
Переложив страницы ленточкой-закладкой, мисс Винтер закрыла книгу.
— У каждого есть своя история. Это как с семьями. Ты можешь не знать своих родителей, но твоя семья существует независимо от твоего знания или незнания. Ты можешь отдалиться от родственников, порвать с ними всякие отношения, но ты не вправе утверждать, что этих родственников у тебя нет. Точно так же обстоит дело с историями. Словом, — заключила она, — история есть у каждого. Вы не хотите поведать мне свою?
— Нет.
Она склонила голову набок, выжидая, что я скажу еще.
— Я никому не рассказывала свою историю. Если, конечно, считать, что она у меня есть. И я не вижу причин делать это сейчас.
Понимаю, — тихо сказала она, кивая с умудренно-всезнающим видом. — Разумеется, это ваше личное дело. — Она повернула лежавшую на колене правую кисть и посмотрела на свою искалеченную ладонь. — Вы вольны ничего не рассказывать, если таково ваше истинное желание. Но молчание не является естественной средой для историй. Им нужны слова. Без них они блекнут, болеют и умирают, а потом их призраки начинают нас преследовать, не давая покоя. — Она перевела взгляд на мое лицо. — Поверьте, Маргарет. Я это знаю по себе.
Большую часть времени я проводила во сне, а по пробуждении находила на столике у кровати какую-нибудь кашицу или бульон, приготовленные Джудит. Я съедала ложку или две, не больше. Когда Джудит приходила забрать поднос, она не могла скрыть разочарования моим никудышным аппетитом, но вслух меня не упрекала. Я не испытывала ни болей, ни озноба, ни тошноты. Только беспредельная усталость и угрызения совести лежали тяжким грузом у меня на сердце. Что я сделала с Эммелиной? А с Аврелиусом? Я мучилась воспоминаниями о той ночи в часы бодрствования; сознание своей вины преследовало меня во сне.
— Что с Эммелиной? — много раз спрашивала я Джудит. — Она в порядке?
Ответы всегда были уклончивыми: мне следует беспокоиться о себе самой, а не о мисс Эммелине. Мисс Эммелина уже очень много лет как не в порядке. Для мисс Эммелины это обычное состояние.
Ее нежелание объясниться сказало мне все, что я хотела знать. С Эммелиной дела обстояли плохо. И виновата в этом была я.
В случае с Аврелиусом единственное, что я могла сделать, это ему написать. Как только я немного окрепла, я попросила Джудит принести бумагу и ручку, села в кровати, подложив под спину подушки, и набросала черновик письма. Однако оно меня не удовлетворило, и я написала другое, а потом еще и еще. Никогда прежде у меня не возникало таких трудностей с подбором слов. Когда мое одеяло было усеяно забракованными черновиками, я, отчаявшись, просто взяла один из них наугад и переписала его набело:
Дорогой Аврелиус.
Как вы себя чувствуете?
Я очень сожалею о том, что случилось. Я не хотела никому причинить боль. Должно быть, я сошла с ума. Когда я смогу вас увидеть? Мы все еще друзья?
Маргарет
Ладно, пусть будет так.
Пришел доктор Клифтон. Он послушал ритмы моего сердца и задал ряд вопросов:
— Бессонница? Нерегулярный сон? Ночные кошмары? Я трижды кивнула.
— Так я и думал.
Он сунул градусник мне под язык, после чего встал со стула и подошел к окну. Стоя ко мне спиной, он спросил:
— Какие книги вы читаете?
Я не могла внятно ответить из-за градусника во рту.
— Вы читали «Грозовой перевал»?
— Угу.
— А «Джен Эйр»?
— Угу.
— «Чувство и чувствительность»[19]?
— Угу.
Он обернулся и посмотрел на меня очень серьезно.
— И, надо полагать, вы прочли эти книги не по одному разу?
Я кивнула; он нахмурился.
— Перечитывали многократно?
Еще один мой кивок; морщины на его лбу стали глубже.
— Начиная с юного возраста?
Его вопросы меня озадачили, но, поскольку они задавались с самым серьезным видом, я сочла нужным кивнуть еще раз.
Его глаза под темными бровями сузились в щелки. Я уже не сомневалась в его способности так запугать пациента, что тот срочно пойдет на поправку лишь ради того, чтобы скорее избавиться от доктора.
Он склонился надо мной, чтобы взглянуть на показания градусника.
Вблизи люди выглядят не так, как на расстоянии. Темные брови остаются темными, но теперь вы можете разглядеть в них отдельные волоски, оценить их толщину и густоту. Самые крайние и самые тонкие, почти невидимые волоски тянулись от его бровей в направлении висков и ушных раковин. В порах кожи густо чернели точки пробивающейся щетины. А вот и это: чуть заметное колебание ноздрей и подергивание в уголках рта. До сих пор я воспринимала эти мимические спазмы как признак строгости и высокомерного отношения к собеседнику — в данном случае ко мне; однако теперь, увидев его лицо всего в нескольких дюймах от своего, я подумала: а вдруг это нечто иное? Возможно ли такое, что доктор Клифтон втайне надо мной смеялся?
Он извлек градусник из моего рта и, скрестив на груди руки, объявил диагноз:
— Вы страдаете от хвори, которой подвержены многие впечатлительные и романтически настроенные леди. Основными ее симптомами являются частые обмороки, хроническая усталость, отсутствие аппетита, подавленное настроение. С одной стороны, случившийся кризис вполне можно объяснить склонностью к прогулкам по болоту под ледяным дождем при отсутствии надлежащих водонепроницаемых средств защиты, но глубинную причину этого следует искать в какой-то эмоциональной травме. К счастью, в отличие от героинь ваших любимых романов, ваш организм не был ослаблен лишениями, характерными для жизни в прежние, более суровые и менее здоровые столетия. Вы не страдали с юных лет ни от чахотки, ни от полиомиелита, ни от букета различных заболеваний, порождаемых антисанитарией. Посему у вас есть шанс остаться в живых.
