Макс Гурин - Новые праздники

Я пытаюсь что-то делать. И надо что-то делать. Но все настолько серьезно, действительно серьезно, что когда, как снег на голову, приезжаешь ты и говоришь, что так, мол, и так, давай делать, деньги есть, давай делать, давай делать, я поневоле отношусь к этому настроженно. Пойми, это не потому, что я стал более инертен и все такое прочее, а потому, что время у меня здесь другое, чем у тебя там. Нельзя с бухты-барахты давать согласие на неожиданные предложения, делаемые в «Макдональдсе». Нельзя больше действовать «на шару», соглашаясь на все, и опять-таки на все тратя энергию. Мне уже не так мало лет. (Тут ты, наверное, улыбнешься.) Тем не менее, я физически чувствую, что у меня не так много лет впереди, запас уже не так велик, как раньше, энергетический потенциал уже давно не обновляется. Самое главное для меня сейчас сделать правильный выбор, нанести удар туда, куда его действительно следует нанести, чтобы получить от жизни это, это, это и это, куда входишь ты, искусство, моя личная раскрутка и раскрутка тех, кто мне небезразличен. Мне нельзя больше палить из пушки по воробьям. Но сейчас слишком пасмурно и туманно, чтобы четко прицелиться, куда надо. Максимум, что я сейчас могу и должен, да и, в принципе, делаю, — это достать снаряд, вложить в ствол, и молча ждать у орудия, чтобы выстрелить, как только рассеется туман. Не исключено, что я промахнусь. Но тогда будет тогда, а сейчас лучше не думать об этом. От этого вида думания только возрастают шансы на промах.

Может быть ты, хоть теперь стала лучше понимать меня. Нет, так нет.

Что до Кузьмина, то будь с ним осторожна. Он и умен, и человек талантливый, но я веду себя с ним осторожно, и пока за те семь лет, что я знаю его, ничто не указало мне на то, что степень осторожности можно снизить.

Такие дела.

Кстати, ты читала Курта Воннегута? Прочти, если нет. Это очень здорово. В особенности, «Крестовый поход детей».

P.S. Ну, счастливо тебе. Ты не забывай все-таки, что я люблю тебя. Ты же девочка моя самая-самая талантливая.

P.P.S. Вообще, конечно, мои рассказки лучше всё говорят, чем я сам. Извини за пафос. Больше не буду.

Макс.

8 июня 1997-го года.

…Решил продолжить, потому что письмо не отправлю сегодня точно, а сказать вроде как есть о чем, хотя, конечно не о чем. Жизнь очень не люблю. Суди сама, я знал, что буду писателем и вообще человеком творческим уже в семь-восемь лет. В 11 я понял, что профессией моей будет либо история, либо литература. В 12 понял, что литература. В 16, что и музыка тоже. А жизнь — это что-то совсем другое. Я вот написал давеча тебе вышеследующее письмецо, и уже раскаиваюсь, потому что все не так. А когда рассказки пишу или песенки с музычками сочиняю, то не раскаиваюсь никогда. Жизнь — такой очень неприятный, неизбежный довесок, некая сфера, в которой я должен изо дня в день что-то делать, не чувствуя особого к ней таланта. Знаешь, так ведь часто бывает: начнет человек чем-нибудь заниматься, втянется, прекратить уже невозможно по ряду причин, но тем не менее бездарность собственную вполне осознает. Очень от этого плохо подобным людям, если они, конечно, совесть имеют и чувствуют тоньше среднего.

Совсем я тут с ума сошел. Вот слушаешь песню какую-нибудь (о песнях вообще отдельно, ибо это не хрен собачий, и только ограниченный человек может что-то ставить во главу угла, а что-то по стеночкам) или читаешь что-нибудь, и вдруг так остро все это чувствуешь, что просто, кажется, сейчас разорвется все. Бывают в искусстве такие незатейливые штучки, которые, впрочем, возможны только после того как проходит весь этот хуевый псевдоавангардный пафос в башке; так вот, бывают такие в искусстве незатейливые штучки, простые-простые, но сделанные так, как сама природа; такие знаешь тонкие-тонкие идеально зеркальные и гладкие корочки льда, которые притягивают к себе с невероятной силой; и вот ты как читатель, слушатель или зритель идешь по этому льду, а поскольку ты при этом неглуп, то понимаешь, насколько он, этот лед, тонок, и что под ним просто полная катастрофа, по сравнению с которой даже смерть — хуета хует; вот идешь, думаешь, что ещё секунда и провалишься туда, но незатейливая штучка прочна, и хоть и видишь весь тот ужас под ногами, и хоть и почва ходуном ходит, но не упадешь, потому что автор действительно Мастер. Вот какая фигня!

Впрочем, я стилист. Я не умею по-человечески говорить. Все мне надо какие-то фигуры строить и разрушать. Дурак я.

Все эти идиотские мои теории с Я и не-Я — это чушь полная. Все это нужно было только для того, чтобы близкие люди не отталкивали друг друга в самый неподходящий момент. Я просто физически чувствую, что все, что я пишу, говорю тебе, — я делаю. Я физически чувствую, как ты не понимаешь меня, или делаешь вид, что не понимаешь. Я тоже не понимаю тебя, или делаю вид. Никакой шизофрении тут нет. И вообще разговоры о психическом здоровье и нездоровье в среде «новой русской интеллегенции» — это очень неприятная лично мне черта. Как-то так противно-противно. Это как когда кто-нибудь пылкий что-нибудь пафосно объясняет тебе, и готов тебя разорвать в клочки, лишь бы убедить тебя в том, в чем ты сам убеждался, а потом неизмеримо дальше пошел, когда этот Пылкий ещё «Тремя мушкетерами» зачитывался, в чем, конечно же, нет ничего плохого, но все-таки.

Я понимаю, что не нужно было всего этого писать. Ты можешь спросить, зачем же тогда? Я не знаю, зачем.

Все девочки, в том числе и ты, всегда играют со мной в одни и те же, в сущности, незатейливые свои игрушки. Я знаю, что нужно делать, чтобы было так-то и так-то. Я знаю правила. Я даже знаю, как выиграть у тебя, если даже играть в твою игру. Но я не могу этого делать. Я устал. Мне некогда. Я спешу играть в свою игру, которая, на мой взгляд, более полезна для нас обоих.

Зачем я это написал?

Я очень люблю тебя. Я все время думаю о тебе. Все, что я делаю, все что пишу, записываю, играю — это все играется для тебя. Я ничего не могу тебе предложить. У меня ничего нет. Может быть будет, а может нет. И я ничего не хочу от тебя, но ты моя часть. Ты все время со мной. Это и тяжело и больно и хорошо. Я ничего не знаю. Я сказал в этом письме слишком много лишнего и откровенного. Ты при всей моей любви к тебе, по-моему, не тот человек, который способен это оценить, но мне все равно. Ты вот ненавидишь все эти слова «люблю» и т. д. Я тебя очень хорошо понимаю. Честное слово. Но я могу тебе объяснить, что такое любить тебя.

Любить тебя, это ни на что не рассчитывать, ни на что не обижаться, ждать, ждать, ждать, перестать понимать мужчина ты или нет; это когда случайно встречаешься с какой-нибудь женщиной взглядами, безо всякого намека на желание чувствуешь себя безнадежно старым, да и в сущности не существующим человеком; это когда видишь на улице счастливые пары, независимо от их возраста, то испытываешь чувство, родственное тому, которое испытываешь, глядя на мальчишек, играющих в «казаки-разбойники»; это когда думаешь, что так больше невозможно, а потом ты снишься во сне; это когда вообще забываешь, что такое половое влечение, это когда от любого случайного прикосновения бьет током; когда думаешь, что это, наверно, просто совсем другая болезнь, на самом деле все прошло, но тут ты приезжаешь, и как только я слышу твой голос, (еще даже не видя) все время, здесь, без тебя, как будто вываливается, как будто ты не в прошлом январе уехала, а в этом; когда идешь на первую стрелку с тобой (в смысле сейчас) и лихорадочно думаешь что же сказать, когда ты подойдешь сзади и закроешь мне глаза, (в том, что это будет именно так почему-то нет никаких сомнений, как, собственно, и происходит на самом деле, разве что я забываю сказать то, что придумал.) А потом ты просишь налить тебе чаю, за что я, конечно, снова и снова извиняюсь, а я, правда, не могу этого сделать. Совсем не могу. Я не знаю, чем это объяснить.

Когда уже почти два года назад ты первый раз была у меня в гостях, ты сказала, что любишь письма длинные-длинные, и на моем игрушечном льве навязала узелков.

До свидания, Л….ва. Надо заканчивать, потому что на самом деле я все время пишу тебе длинное-длинное письмо, только не то что не отправляю, а даже не записываю на бумагу. Оно настолько длинное, что если всю эту бумагу спрессовать и наделать из нее стройматериалов, то вполне можно было бы построить небольшой и уютный дом для тебя и меня.

Извини, что я позволил себе в эти два дня как-то слишком отпустить вожжи. Обычно я себе этого не позволяю.

Я знаю, что ты вряд ли мне ответишь, потому что, насколько я понимаю, длинные письма ты больше любишь получать, нежели чем… Да и вообще, ничего мне не надо от тебя, Белка. Я тебя просто люблю и верю, что мы с тобой ещё будем вместе. Как, когда и зачем, — не знаю. Просто я этого очень хочу. Хотя, мало ли чего я хочу! Правда?..

Черт, я не знаю, что со мной делается. Я тебя крепко-крепко целую, всю, с ног до головы. Я тебя очень люблю. Я тебя всегда буду любить.