Эдмунд Вааль - Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие
Я привез магнитофон, и мы некоторое время возимся с ним, а потом бросаем его, смотрим новости, выпиваем, съедаем по тосту с паштетом. Я приехал на три дня, чтобы заново расспросить Дзиро о его жизни с Игги, уточнить кое-что на тот случай, если мне неправильно запомнилось что-то из истории нэцке. Я хочу убедиться в том, что правильно помню, как впервые встретились Игги с Дзиро, и название той улицы, где стоял их первый дом. Это один из тех разговоров, которые непременно должны состояться, но я волнуюсь, как бы он не вышел чересчур формальным.
После долгого перелета у меня расстроены биоритмы, и я просыпаюсь в половине четвертого утра. Варю себе кофе. Пытаясь подыскать себе какое-нибудь чтение, осматриваю книжные полки Игги, где стоят детские книжки из Вены и множество томов Лена Дейтона рядом с Прустом. Я беру несколько старых выпусков «Архитектурного дайджеста» (мне нравится эффектная реклама «Крайслеров» и виски «Чивас ригал») и нахожу между июньским и июльским номерами за 1966 год конверт с очень старыми документами официального вида на русском языке. Я не уверен, что мне под силу справиться с очередными сюрпризами в конвертах.
Я гляжу на картины, спасенные из венского дворца, те, что когда-то висели в кабинете Виктора в конце коридора, и на золотую ширму с ирисами, купленную Игги в Киото в 50-х годах. Я беру в руки старинную китайскую чашу с глубоко вырезанными лепестками. Поверх резьбы еще видна зеленая глазурь. Я знаю ее уже тридцать лет — и все не могу налюбоваться.
Эта комната так долго была частью моей жизни, что мне трудно разглядывать ее, как-то дистанцироваться от нее. Я не могу составить ее опись, — в отличие от комнат Шарля на рю де Монсо и на авеню д’Иена, в отличие от венской гардеробной Эмми.
Я засыпаю на рассвете.
Дзиро готовит хорошие завтраки. Мы пьем отличный кофе, едим папайю и крошечные pains аи chocolat[84], купленные в одной из пекарен Гинзы. А потом мы собираемся с духом, и он начинает впервые рассказывать о дне окончания войны. Пятнадцатого августа 1945 года он выздоравливал от легкой формы плеврита и очень скучал. Он приехал в Токио повидаться с другом, а во второй половине дня они возвращались домой в Идзу на поезде: «Купить билеты на поезд было нелегко, а потом мы болтали в вагоне — и вдруг заметили женщин в очень яркой одежде. И мы глазам не поверили: мы ведь много лет не видели ярких красок. А потом мы услышали новость, — несколько часов назад Япония признала поражение».
Мы говорим обо всех путешествиях, которые я хотел вспомнить в связи с историей нэцке, обо всех этих скитаниях. Мы разглядываем снимки, которые я сделал в Париже и Вене, и я показываю Дзиро вырезку из газеты недельной давности: самым дорогим российским лотом, когда-либо выставлявшимся на аукционе, стало розово-золотое яйцо Фаберже с усыпанным бриллиантами петушком внутри, изготовленное по заказу Беатрис Эфрусси де Ротшильд, двоюродной бабушки Игги. А поскольку мы сидим в бывшей квартире Игги, Дзиро открывает витрину и тянется за нэцке.
А потом он предлагает пойти куда-нибудь вечером. Неподалеку открылся новый ресторан, о котором он слышал хорошие отзывы, — а потом можно посмотреть фильм.
Астролябия, мензула, глобус
Наступил ноябрь, и мне нужно поехать в Одессу. Вот уже почти два года, как я начал это странствие, и за это время я успел побывать повсюду, кроме родного города Эфрусси. Мне хочется увидеть Черное море и представить себе зернохранилища в морском порту. И, как знать, если я постою перед домом, где родились Шарль и мой прадед Виктор, быть может, я пойму. Что именно пойму — я и сам пока не знаю. Почему они уехали оттуда? И что это значит — уезжать? Похоже, я ищу самое начало.
В Одессе я встречаюсь с Томасом, моим младшим (и самым рослым) братом, который приезжает из Молдавии на такси. Он специалист по кавказским конфликтам. Поездка заняла у него пять часов. Томас, который писал об Одессе и говорит по-русски, искушен в пересечении границ. В пути его задержали. Он смеется, говоря, что всегда встает вопрос — давать взятку или не давать? Я заранее хлопочу насчет виз, а он — нет. Мы с ним не путешествовали вместе вот уже двадцать пять лет — с тех пор, как еще студентами ездили по греческим островам. Таксист, молдаванин Андрей, заводит машину, и мы отправляемся в путь.
Мы едем окраинами, мимо неприглядных жилых домов, мимо разрушающихся фабрик, нас обгоняют огромные черные джипы с тонированными стеклами и старые «Фиаты», а потом мы въезжаем на широкие проспекты старой Одессы. Почему мне никто не рассказывал, что это очень красивый город, капризно говорю я Томасу, что тут вдоль тротуаров высажены катальпы, что сквозь распахнутые ворота виднеются внутренние дворики, низкие дубовые ступени, что тут такие балконы? Кое-что в Одессе реставрируется — восстанавливается штукатурка, заново красятся фасады, — а другие здания, будто руины Пиранези, ветшают в запустении, опутанные кольцами проводов, у них проваливаются крыши, ворота сорваны с петель, а колонны, лишившиеся капителей, кажутся обезглавленными.
Мы останавливаемся около гостиницы «Лондонская» — мраморного с позолотой палаццо XIX века на Приморском бульваре. В фойе негромко играет «Куин». Этот бульвар представляет собой большой променад, вдоль которого выстроились здания в стиле классицизма, бледно-желтые и бледно-голубые. Он тянется по обе стороны от Потемкинской лестницы, ставшей знаменитой благодаря фильму Эйзенштейна. В этой лестнице 192 ступеньки и десять площадок между маршами, причем она спланирована так, что, глядя вниз, видишь только площадки, а глядя вверх — только ступеньки.
Медленно поднимитесь по ступенькам. Дойдя до верха, избегайте хищных продавцов бескозырок, моряка-попрошайки со стихами на шее и человека, выряженного Петром I, который хочет, чтобы вы сфотографировались с ним за деньги. Вы встретитесь лицом к лицу со статуей дюка де Ришелье в тоге: он был выписан сюда из Франции в качестве градостроителя. Пройдите мимо него, между изогнутыми арками золотистых зданий — двух идеальных скобок, — и вы окажетесь возле Екатерины II, окруженной фаворитами. Пятьдесят лет здесь стоял какой-то советский памятник, но теперь Екатерину возвращают на прежнее место — стараниями местного олигарха. У ее ног укладывают гранитную брусчатку.
Поверните от лестницы направо — и променад, тянущийся между двумя рядами каштанов и пыльных клумб, выведет вас прямо к бывшему генерал-губернаторскому дворцу, месту знаменитых балов и пиров. Это суровое здание с портиком в дорическом стиле.
Каждый вид кажется хорошо продуманным. Здесь есть четкие ориентиры, между которыми удобно прогуливаться: памятник Пушкину, увековечивающий его пребывание в Одессе, пушка, захваченная у британцев во время Крымской войны. Вот здесь, надо полагать, и совершалась обычно вечерняя passeggiata[85], «хождение туда-сюда в сумерках, обмен сплетнями и даже… довольно бурный флирт». Выше находится здание Оперы, выстроенное по образцу венской. Там еврейская и греческая партии, поддерживавшие модных итальянских певцов (например, «монтечеллисты» и «карраристы»), затевали драки. Одесса не из тех городов, где жизнь сосредоточена вокруг собора или крепости. Одесса — это эллинский полис, город купцов и поэтов, и здесь — его буржуазная агора.
В лавке старьевщика в аркаде я покупаю несколько советских медалей (для своих детей) и парочку почтовых открыток XIX века. На одной из них запечатлен летний, может быть, июльский, день в конце столетия. Судя по коротким теням от каштанов, время близко к полудню. На бульваре «даже в полдень, в разгар лета, сохранялась прохлада», как сказал один одесский поэт. Дама под зонтиком идет по бульвару, удаляясь от статуи Пушкина, а возле тротуара няня катит огромную черную детскую коляску. Над домами чуть виднеется купол фуникулера, который перевозит людей из порта наверх и обратно. А ближе к горизонту видна гавань с мачтами.
А если повернуть от лестницы налево, то впереди будет здание старой Биржи — вилла с пилястрами коринфского ордера, где можно вести дела. Сейчас там находится Городская дума, и вывешен флаг в честь бельгийской делегации. Начало ноября, а погода стоит такая теплая, что мы гуляем по улице в одних рубашках. Мы проходим мимо нескольких особняков, мимо отеля и еще через три дома — здание, где размещался банк Эфрусси, а семья жила в соседнем доме. Вот здесь и родились Жюль, Игнац и Шарль.
И там же родился Виктор. Мы решаем подойти к этому дому с обратной стороны.
Там царит беспорядок. Штукатурка отваливается пластами, балконы разваливаются, поголовье амуров явно уменьшилось. Подойдя ближе, я вижу, что и этот дом перелицевали, штукатурка явно новая, да и окна, разумеется, тоже. Но прямо наверху я замечаю один-единственный балкон с сохранившимся семейным вензелем.
