Василий Дворцов - Каиново колено
Старуха на него даже не посмотрела. Он просто впилась своими выцветшими маленькими глазками в Сергея и буквально прощупывала его коросту, тупо бросая реплики Геннадию:
— Нету Люськи. Могите забыть.
Сергею от её взгляда словно паутина на лицо налипла. Он даже чуток отступил за спину Гены. А тот тоже вдруг вспылил:
— Тётя Фель!.. Да на кой нам твоя Люська? Сифилис хватать? С триппером в придачу. Чё гонишь? Не первый же раз на трассе, знаем с кем можно, а кого подальше на скорости обойти. Ты лучше попои свеженьким и покорми… Аль до сих пор не узнала?
Но тётя Феля упорно смотрела только на новичка. Они уже аккуратно отворили и затворили калитку, прошли через захламлённый разбросанными запчастями от сеялки, конных граблей, косилки, и ободьями странных огромных колёс двор, встали перед крутым, когда-то жёлто окрашенным крыльцом. Тётя Феля, наконец, отстала от Сергея.
— А то. Генка-пенка! Щас, чай поставлю. И пироги, поди, будешь? Ныне с грибами.
— А до пирогов нам по четыре позы. Это, Серёг, не пугайся, это здесь, на Востоке, так манты называются. По-китайски позы…
— Тебе как всегда на крыльце, или, может, в избу войдёшь?
— Лучше на крыльце. Воздух чище.
— Как знаешь. Старуха, не оборачиваясь, отступила в густую тень сеней, и там, в темноте, густо скрипнула петлями. Колька, ты чё? Тащи масло шустрее!
Гена всё потягивался, планомерно похрустывая суставами. А Сергей, тоже разминая затёкшие ноги, раза два обошёл вокруг двора. Покачивало и пощипывало. После двадцати часов трассы, при любом прищуре на тебя сразу наезжает серая рябая лента, и слегка подташнивает. Это для пассажира, а каково после руля?
— У неё тут знаменитая проститутка жила. С прибабахами правда: почти голая круглый год ходила, даже в мороз. Тётя Феля её после зоны приютила. Сама-то она перегонщиков прикармливает. Малый, так сказать, бизнес. А Люська дальнобойщиков ублажала. Только совсем потом опустилась. Да что там потом.? За два года сгорела, наркота. Жаль, красивая деваха была. А вообще у тёти Фели постоянно кто-то приживает. То инвалид, то сирота. Вот и сейчас чьего-то парнишку кормит. А родители сидят.
Он всё делал полупоклоны вправо и влево, крутил головой, мелко подпрыгивал. Красные шуршащие его шаровары явно пугали, но и не отпускали перебежавшего под крыльцо котёнка, а Геннадий уже склонился и лазил пальцем в разобранному тракторному мосту:
— Это кто у неё тут ковыряется? Неужто восстановить хочет? Кто ж такой оптимист? Ну-ну. А я почему на холодке поесть предлагаю?.. чтоб не разморило, да и вонища в хате жуткая. Там и кухня, и стайка. Тётя Феля ведь почти тридцать лет по зонам и лагерям оттянула. С двадцать пятого начала, да потом только добавляли и добавляли. Впрочем, тут, на Востоке, это не редкость.
Позы, они же манты, оказались нежно жирными, обалденно пахнущими луком и красным перцем, каждый величиной почти с кулак. Сергей, правда, не так ловко, как Гена, прокусывая небольшую дырочку, продувал внутренний жар и звонко высасывал начинку из фарша и капусты, но и не особо отставал в количестве. Потом они пили крепко приправленный баданом и лимонником чай с крохотными жестковатыми пирожками. И Гена вдруг выпалил:
— Тётя Феля, расскажи Сергею про себя. Ну, про жизнь, про судьбу.
— А зачем? Затем ему моя судьба?
— Ему нужно. Как горчичник. А то он сейчас на свою жизнь озлобился, неудачником вот себя считает.
Сергей протестующе взмахнул вилкой, но осёкся об остроту встречного старушечьего взгляда.
— Озлобился? Такой молодой и красивый? Даром, что поцарапанный.
Тётя Феля удобно упёрлась спиной в когда-то крашенный брус стены. Прищурившись в холодное небо, неспешно вытянула пачку. Беломора… Выбив папироску, также неспешно прикурила от зелёной прозрачной зажигалки.
— В сорок девятом году, мне тогда было шестнадцать, я была осуждена как предатель Родины и участник фашистской банды. У меня четыре брата бендеровцами были. И батька тоже вроде как противник Советской власти числился. А всё ж как цепочка: колечко за колечком тянется. То есть, когда в тридцать девятом Западную Украину от Польши присоединили, нашего отца арестовали и в Ужгороде в тюрьме почти год держали. Конечно, что греха таить, он действительно контрабандой промышлял. Но у нас тогда все через границу товар носили. А когда немцы напали, то коммунисты, отступая, батьку вместе с другими заключёнными расстреляли. Скопом. Поэтому братовьёв не трудно было в лес заманить.
Я им в лет еду носила. И брала постирать бельё на дом. А когда младший наш, Андрейко, на мине подорвался, мы его в хату с мамой притащили. Особо даже не прятались, он всё одно умирал: слишком много крови было потеряно. Вот кто-то из соседей и доложил…
Я по малолетству получила двадцать лет. Суд был в Ужгороде, наверное, в то же тюрьме, где и батю убивали. Оттуда по этапу во Владимир. Во Владимире долго была, особый рассказ, чего там в тюремной камере насмотрелась. А потом железной дорогой до Владивостока отправили. Три месяца в скотских вагонах. Какоё там топить, снег вместо воды, а то и еды был. Зима наступила, а Сибирь-то длинная. Понятно, что доехала половина списочного состава. Все, кто послабее, замёрзли. Из Владика нас до Магадана пароходом повезли. Какое там море! Везли в трюмах, а оно, Охотское, без волн ни зимой, ни летом не бывает. Моряков среди нас не было, тошнило всех. Пока дошли, вот так, до половины голеней в блевотине и сранье стояли. А на корме в этом трупы плюхались. Так я в первый раз море увидала! И в последний.
Из Магадана до Сусумана ровно шестьсот пятьдесят километров этапом. Та самая знаменитая зековская трасса, что в песнях воспета.
Освободили меня в шестьдесят пятом: мы ж, предатели, под хрущёвские оттепели, не подходили. Это тогда только политических, как при Сталине после победы уголовных, амнистировали. А мы, фашисты, самые всегда непрощаемые оставались. Но, опять же, мне при освобождении не дали паспорта. Справку выписали о моём существовании. Ну, химия, не химия, отмечаться каждый вечер в комендатуре не требовалось, но и уехать никуда нельзя было. Прошло ещё три года. Только тогда я этот вот свой самый советский паспорт впервые в жизни получила. В тридцать шесть лет наконец-то гражданкой, стала. Решила с Сусумана рвать, да как можно скорее. А я тогда уже в больничке, лет пять работала. Санитаркой. Вот и подсуетилась, чтобы в Магадан в медучилище отправили на фельдшера.
Гражданка… Я же только на зоне читать-писать научилась. Село у нас, Жабы, маленькое было, без школы, а в церкви грамоте только мальчишек обучали. И вот, когда освободилась, стала писать письма на родину, каких никаких родных разыскивать. Но конверты возвращались с пометкой почтовый адрес отсутствует… Только потом узнала, что не одно наши Жабы, а и другие сёла вокруг тоже полностью были уничтожены. Мужиков, кто в бендеровцах был или не был, всё одно расстреляли, а баб и детей по лагерям и ссылкам. Вот и получилось, что почтовый адрес отсутствует… Никого не осталось.
А в Магадане я театром заболела. Вот натурально, если два-три дня не видела сцены, у меня температура поднималась. Через пару месяцев меня уже все собаки и кошки знали. Во все свободные от занятий или дежурств минуты помогала в цехах, чем только могла, и цветочки крутила, и папье-маше клеила. И сцену мела, лишь бы меня бесплатно на спектакли пропускали. И сейчас вижу: зал заполнен, зрители только-только расселись, ещё в полголоса переговариваются, а я или в проходе за прячусь, или в башне около пушки сожмусь, чтобы не мешать водящим. А как занавес двинется, у меня сердце, раз, и оборвётся. Все пьесы наизусть знала, а всё равно как заворожённая. Потом в темноте, под дождём в барак бегу, а меня там соседки ругают: мол, тварь, подкинет ребёнка и смоется. Гулёной считали.
У меня ж тогда сынок маленький был. Сашенька. Это в больничке, любовь у меня произошла. С одним добрым человеком. Никандр Ермолаевич был намного старше меня. Он политический, двадцать пять плюс десять довеском в лагере. А у нас с травмой полгода лежал. Вот и было полгода моей любви. Это ж, действительно, ребятки, правда, что бывают на свете одинаковые души. Я, как с первой секунды его увидела, всё поняла, и на сердце удивительно хорошо и мирно стало.
Кого ж винить? Сталина? Так ему Родину, Советский Союз защищать положено было. Ему многими судьбами думать приходилось, народами, а не нашими маковыми зёрнышками. Братьев? А кто тогда думал, что мы под русскими навсегда останемся, а не в Польшу вернёмся… И Хрущёва мне благодарить не за что: не по той статье его милость проходила. И ему не до меня было…
Возвращаться на Украину? Совсем глупости. Я уж и ридну мову давно забыла. Нет. Всё теперь как сложилось, так и сложилось. Я ж свою судьбу так и принимаю, как свою. А то, что она не как у других, так то ж покажи-ка мне: у кого эти судьбы хоть две одинаковые получились? Всем свой крест.
