Лоренс Даррел - Бунт Афродиты. Tunc

— Иоланта, — воскликнул я, — этого ещё не хватало, ради всего святого!

Она рассмеялась знакомым задорным смехом и опустилась на плетёный стул рядом, положив на столик между нами сумочку. Хлопнув в ладоши, подозвала официанта и заказала coupe[79] своим удивительным серебристым голосом.

— Давай скажи, что я не умею играть. В «Таймс» так прямо и пишут.

Но я ещё не отошёл от потрясения, вызванного её блестящим перевоплощением в Соланж. Конечно, она была в парике — коротком и рыжеватом и с двумя мушками в уголках улыбающихся губ. Что и говорить, в таком виде её никогда бы не узнали.

— Видишь? — сказала она, беря меня под руку. — Так что мы можем спокойно поговорить. Расскажи мне всё, что произошло с тобой за это время.

Мне, может быть, стоило ответить, что произошло как будто много всякого, но ничего особенно катастрофического. Однако с чего начать? Я было попытался коротко изложить ей историю моей удачи — но многое ей и без того было известно. Она слушала внимательно, не перебивая, только время от времени кивала головой, словно мой рассказ подтверждал то, что она предвидела.

— Мы с тобой в одной лодке, — наконец сказала она. — Оба богаты, знамениты и больны.

— Больны, Иоланта?

— В моём случае — физически.

— А в моём?

— Ты избрал неверную дорогу — я знала это ещё тогда: твои карты всегда это показывали, и потом ты сам — ты всегда рассматривал реальных людей как своего рода иллюстрацию деятельности желез внутренней секреции.

Я чувствовала, что ты никогда не будешь свободен, и позже, когда услышала, что ты стал работать на мерлиновскую фирму, сердце моё сжалось. Я знаю, чего мне стоило освободиться от них. И знаю, что ты никогда такого не сделаешь.

— Почему я должен что-то делать? — резко сказал я. — Меня всё вполне устраивает. — Она взглянула на меня с тревогой, граничащей с отвращением; но потом лицо её изменилось. Она поняла, что я не говорю всей правды. — Всему, что я имею, я обязан «Мерлину», — нравоучительным тоном сказал я, и мне самому стало тошно от своих слов.

Тогда она засмеялась. Уф! Похоже, наш разговор пошёл не в ту сторону.

— Давай пройдёмся, — сказал я.

Когда мы проходили мимо кафе «Дом», она заставила меня заглянуть туда и посмотреть, нет ли мне послания от Соланж. И конечно же, оно там было, написанное на характерном корявом французском: оставила его там миссис Хенникер.

— Это уже слишком, — сказал я с вымученной любезностью. — Лучше, пожалуй, вернуться в гостиницу и…

На мгновение в её глазах мелькнула печаль и тут же спряталась за улыбкой. Снова взяв меня под руку, она зашагала в ногу со мной. Мы неторопливо прошли парк, разглядывая статуи и негромко разговаривая, — обитатели разных миров.

— Так значит, ты свободна, как ты это называешь? Что это значит для тебя, Иоланта?

— Всё — мне просто необходимо быть свободной. Но это стоило мне очень дорого. По сути, моя компания постоянно находится на грани банкротства — по милости Джулиана, разумеется. Для него нож острый видеть меня свободной.

— Ты знаешь Джулиана?

— Видела его однажды — мы обменялись с ним единственным взглядом, который я на всю жизнь запомнила. Я тогда поняла, что он любит меня, — но на свой извращённый лад, больше потому, что я не поддавалась ему, рвалась на свободу. На первые свои деньги я основала собственную фирму, сама выбирала себе роли. Джулиан попытался разорить нас, потому что — опять извращённость — единственный для него способ получить меня было сделать меня своей собственностью, иметь львиную долю в моём деле. — Она рассмеялась, без горечи, но грустно. — Если бы вы, мужчины, не угнетали женщин, где б вы были? — добавила она с улыбкой. — Но Джулиан давил столь странным образом, что я даже постаралась научиться его манере, чтобы потом применять самой.

— Как вы встретились?

— Мы не встречались; наши люди, занимавшиеся изучением зрительской аудитории, сказали, что среди моих фанатов есть такой, кто не пропустил ни одного моего фильма и смотрит их помногу раз. Они хотели рассказать об этом в газете, но владелец сказал журналисту, что Джулиан запретил писать об этом. Тогда они показали мне его на ярмарке.

Не знаю почему, но я почувствовал ревность.

Через Люксембургский сад, мимо детских песочниц и прочего, неторопливым шагом, влекомые неумолимо раскручивающейся нитью наших афинских воспоминаний. Многое было мне удивительно; это всё равно что наткнуться на связку писем, когда-то бегло просмотренных и засунутых в дальний угол, — а теперь, перечитывая, обнаруживать много такого, чего тогда не заметил. Например: «Потом я очень удивлялась своей уверенности, что люблю тебя. Конечно же, я тебя любила, но по одной-единственной причине. В конце концов, потому, что ты не понимал меня, и это позволило тебе занять такое место в моих мыслях — само твоё странное безразличие. Потому что ты мог быть объективным, невозмутимым и, как следствие, внимательным ко мне». (Ах, дорогая, это просто аппендикс любви.)

— Временами я думала, что, как человек, ты просто ничтожество, но и мысли не возникало уйти от тебя. Ты не знаешь, Феликс, как мало на что может надеяться женщина в жизни, — хотя бы на самый необходимый минимум: внимательность. Мы не были настолько уверены в себе, чтобы поверить, что можем когда-нибудь быть любимы — что случится такое чудо в жизни. Но надо ведь как-то жить? Женщину можно завоевать просто уважением, она довольствуется этим, когда доведена до отчаяния. Смотри, ты прилюдно брал меня за руку, хотя все Афины знали, что я уличная девка. Ты не боялся появляться со мной, распахивал передо мной двери. Какое благородство, думала я. Любой бы подумал, что мы с тобой помолвлены. Но, конечно, позже я поняла, что за этим ничего не стояло, — это были чистой воды рассеянность и незнание психологии людей, живущих в малых столицах. — Она весело засмеялась; я повернул к себе её милое лицо, желая обнять её, но она застонала от боли и сказала, что швы ещё не зажили. — Ты любил говорить, что в своей работе движешься от недоказанного к доказанному, но потом я поняла, что каждое новое открытие опровергает твоё доказательство. Уничтожает его. Твоя работа — это твоё спасение, необходимое, потому что ты слаб.

Меня её слова не трогали, я наслаждался тёплым воздухом Юпитера, листвой, скрипом подошв прохожих, которые шагали словно по раскачивающейся палубе или семенили против солнца, удерживая рвущихся с поводков громадных течных собак. Может интуиция стать условным рефлексом?

— А потом, — продолжала она, — я услышала о том, что ты сделал, и, думая о тебе, скрестила пальцы. Я почти поверила, что однажды ты можешь решиться стать независимым, как я. Но когда на следующий день я увидела твоё лицо, мне стало ясно, что это было несерьёзно. У тебя был всё тот же странный отрешённый взгляд, как всегда; мне захотелось поцеловать тебя крепко, радостно, просто потому, что в толпе был Джулиан.

— Джулиан был там?

— Думаю, это был он.

Секунду я поддавал носком ботинка камешки, не зная, разозлиться мне или не стоит.

— Мне не доставляет большого удовольствия выслушивать эти супружеские поучения, — сказал я наконец, — и твою похвальбу, что ты, мол, сделала для меня что-то особенное; ты сама-то работаешь на суррогатную культуру толпы своими пошлыми слезливыми вариациями классики, которую ставят недоумки cineastes[80].

Иоланта наслаждалась, глядя на меня. Потом сказала:

— Дело не в этом; пусть это даже была бы всего лишь маленькая швейная мастерская в Плаке, а не киностудия. Это означает жизнь без лжи, опасных тайн, полную жизнь. Настоящую свободу. Мою собственную.

Я презрительно рассмеялся:

— Настоящую свободу? Она бодро кивнула:

— Ты наверняка спрашивал себя, насколько сам реален; ты думал, реальность стала для тебя иллюзорна не только по милости фирмы. О, я не говорю, что фирму можно обвинить в чём угодно, кроме доброты, нет, она помогает достичь того, чего ты хочешь, к чему стремишься.

— Тогда к чему все эти речи в пользу бедных?

— Я рассердила тебя, — грустно сказала она. — Давай поговорим о чём-нибудь другом. Знаешь, Графос умирает; он заслуживал бы любви какой-нибудь добросердечной женщины, если б нездоровье не лишило его ума. Злая шутка судьбы — он вообразил, что любит меня. А я слишком хорошо к нему отношусь, чтобы разубеждать в этом. В конце концов, он воспитал меня, научил видеть — несмотря на свои извращённые привычки и вкусы.

Мы подошли к дверям старой гостиницы; я взял свой ключ, и мы не спеша поднялись наверх, держась за руки. Она хихикнула, оглядев комнату:

— Как это похоже на тебя, селиться в таком номере. — Она подошла к грязному окну и посмотрела на листву. Пошёл дождь, даже не дождь, а ливень. — Помнишь испорченный пикник на Акрополе, когда небо, казалось, извергало потоки жидкого стекла и от наших следов на мраморе шёл пар?