Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все
Они повесили Энрико. Даже когда его тело больше не дергалось, глаз все глядел по-орлиному.
И тут этот снова что-то громко крикнул, а фашист-переводчик еще громче: «Так умрут все предатели рейха».
А потом он пошел со своими дьяволами по домам партизан: крики, вопли, выстрелы. В нашем доме одни женщины: я, мать и бабушка – нянчит грудную дочку брата. А он, этот, встал у очага и принялся напевать что-то себе под нос. Сперва они схватили mia madre[41], переводчик не говорит, а визжит и слюной брызжет: «Где твой муж и сыновья?» Мама была уже немолодой женщиной, но ничего красивее ее лица, каким оно было в ту минуту, я никогда не видела, таким оно и останется в моей памяти. Мама молчала, и он, этот, крикнул что-то, солдаты сорвали с нее кофту, а мама руками старалась прикрыть груди, они у нее полные были – девять человек вскормила. Он снова что-то приказал, и фашисты связали ей руки за спиной, но сделали это не так деликатно, как сейчас Сноу и Курт. Да, да, мисс Белфорд. Они так затянули веревки, что мама губу закусила, чтобы не заплакать. Он дал своему молодчику зажженную сигарету и захохотал. Тот поднес ее к груди матери и держал у соска до тех пор, пока не запахло паленым. Лицо у мамы стало совсем желтым, но она молчала. Я-то знала, что они могут хоть на костре ее сжечь, она все равно им ничего не скажет. Они били ее. Пинали ногами. Потом принялись за меня. Я трусиха. Стала кричать, что ничего не знаю.
Сноу подошел к Марии и обнял ее.
– Я была молодой и глупой, их забавляло, что я кричу, отбиваюсь. Я по его лицу видела: он понимает, что я ничего не знаю, не злится на меня, как на мать. Просто забавляется.
Он подошел ко мне, снял с меня кофту, не грубо, как те солдаты срывали одежду матери, а медленно, не торопясь. Потом снял лифчик, хлыстом пощекотал грудь. Мне не было больно, но я чуть не умерла от стыда. Я была честной и скромной девушкой. Он расстегнул мою юбку, и она упала на пол, и нижнюю юбку, и я осталась в одних штанах. Он и их стянул хлыстом, не дотронувшись до меня, а сам все ходил вокруг меня и напевал. Он велел солдату отворить дверь, чтобы все солдаты во дворе меня видели.
Я чуть с ума не сошла от страха; я стала метаться, как дикий зверек в капкане; куда ни кинешься – всюду солдаты; они хватают меня, смеются, и вот я снова стою посреди комнаты и дрожу, а он приказывает моей бабушке помешать дрова в очаге и все хохочет, хохочет…
Элис замерла, впиваясь глазами в лицо Карла. У нее мурашки бегали по спине, когда Мария рассказывала, как ее раздевал тот человек – медленно, не торопясь. И все-таки она не верила, что это они говорят о Карле. Она сказала себе: «Это неправда. Я не смогла бы полюбить человека, совершившего такое».
Голос Марии заставил ее очнуться.
– И тут он берет из рук моей бабушки кочергу, подносит раскаленный конец к моему лицу, а глаза его как лед на реке зимой, а другой фашист кричит моей матери: «Говори, не то он заклеймит твою девчонку!» Мать застонала, но не сказала ни слова. Тогда он ткнул мне в лицо кочергой – вот сюда, – и я почувствовала, как зашипело мясо. Но мать молчала.
И тут он будто взбесился. Он застрелил маму, застрелил бабушку. А его дьяволы выбежали из дому с маленькой. Они бросали ее в воздух, стреляли в нее, как в мишень, пока все одеяльце не стало красным от крови. И один солдат поймал ее на штык. Потом они застрелили корову, овцу, осла, подожгли сарай, птичник. А в комнате этот застрелил собаку и кошку. Меня он повалил на кровать и сделал со мной то, чего не делал ни один мужчина.
Голос Марии дрогнул. Сноу прижал ее к себе, и она продолжала еле слышно:
– Потом он поджег дом, а сам стоял и смотрел, как поднимаются дым и огонь, и все пел ту песню о донне Кларе, мне ее никогда не забыть.
Она повернулась к Элис:
– Помните тот день – я еще белье гладила, – и вы запели эту песню, а я чуть в обморок не упала?
Элис приподнялась на стуле, ее лицо совсем побелело.
Фон Рендт так на нее посмотрел, что даже Иоганн содрогнулся.
Мария тихонько запела.
А у причала плескалась вода, и «Керема» мягко постукивалась о сваи.
В сарае тишину нарушал только голос Марии. Она умолкла.
– Это его песня. Он научил ее.
– Какая песня? – спросил Мартин.
Фон Рендт конвульсивно проглотил слюну.
– Понятия не имею.
Мария ткнула в фон Рендта пальцем и торжествующе воскликнула:
– Вот как я убедилась, что это он! Она все время поет эту песню.
Фон Рендт выругался.
Элис бросилась перед ним на колени.
– Это ложь, Карл! – воскликнула она со слезами. – Клянусь, я никогда никому ее не пела.
Связанными руками он изо всех сил ударил ее по лицу, и она вскрикнула.
– Глупая, толстая шлюха! – злобно рявкнул он.
Он пнул ее ногой, но, теряя сознание, она все же услышала эти слова.
Мартин посмотрел на его лицо, пылающее неистовой злобой, – таким Карла он еще никогда не видел, и в мозгу Мартина словно разверзлась бездна: он понял, что фон Рендт виновен. Этот перекошенный рот, ненависть в глазах, то, как он ударил Элис, – все обвиняло его. Мартин бесстрастно сказал себе: «Если бы я был судьей – вот та минута, когда я надел бы черную шапочку»[42]. И мысленно он надел ее. А вслух сказал им:
– Уведите его на яхту, Брэнк, и подождите меня. Я поеду с вами.
Он подошел к Элис, лежащей на полу; Лиз и Мария, склонившись над ней, осторожно вытирали ее лицо. Она пошевелилась и застонала.
Мартин помог ей подняться с нежностью, необычной для него. Она прислонилась к нему, взгляд ее был пуст, рот полуоткрыт.
Иоганн медленно слез с сундука, словно пробуждаясь от транса. Он с отвращением посмотрел на дядю и сказал Мартину:
– Я поеду с вами, только сначала я помогу вам отвести мисс Белфорд.
Он взял Элис под руку, и она, спотыкаясь, пошла с ними по дорожке. Лиз побежала вперед, чтобы зажечь в доме свет. Они уложили Элис на кровать. Она уставилась на них невидящим взглядом.
– Ничего, это пройдет, – сказал Мартин, стараясь успокоить Лиз. – Это шок. Если тебе понадобится помощь, позвони Манделям, им можно довериться. Мы вернемся еще до рассвета.
Иоганн задержался в дверях, что-то обдумывая. Может ли человек хотя бы частично искупить преступления другого? Он сказал Лиз:
– Если ты увидишь Лайшу раньше меня, передай ей, что я поеду во Вьетнам вместе с ней.
Лиз слышала, как он бежал по дорожке, а потом заработал мотор «Керемы».
Длинные, пологие волны расходились от носа «Керемы», прорезающей чернильные воды океана. Ночь окутала все своим покрывалом, и только на западе, за невидимым берегом, пробивался слабый отсвет огней большого города.
Мартин посмотрел на часы. Они плыли уже час. Он взглянул на компас, проверил курс. Из каюты, позади него, донеслись приглушенные стоны, и краешком глаза он увидел, как Бранкович и Кеппель туже затягивают веревки на руках человека, которого он знал как фон Рендта. Рядом с ним, держа пистолет, стояла Мария. Иоганн смотрел на дядю с холодным безразличием.
Мартин наблюдал за всем этим как бы со стороны, словно это не имело к нему ни малейшего отношения. Связанный человек не был тем, кому он оказал гостеприимство, он был осужденным и, следовательно, находился за пределами гнева и сострадания.
Сноу на палубе что-то крикнул, и Мартин увидел в темноте впереди топовый огонь и зеленый бортовой, Бранкович молча взял у него румпель.
«Керема» накренилась, огибая нос затемненного судна. Бранкович выключил мотор и подвел яхту к левому борту, единственная затененная лампочка освещала спущенный трап. Он снова передал румпель Мартину.
Бранкович и Кеппель выволокли из каюты связанного человека. Две темные фигуры перегнулись через фальшборт и перетащили его на площадку трапа. Несколько секунд «Керема» покачивалась в такт волнам, затем на темной палубе над ними раздалась команда, и начался нелегкий подъем по трапу с отчаянно сопротивляющимся человеком. Слабо звякнул колокол машинного отделения, и судно стало отходить.
Мартин включил мотор, и «Керема» повернула к берегу. Он смотрел на береговые огни и не узнавал их. Даже когда они, обогнув мыс, вошли в бухту, он не ощутил приятного возбуждения, которое обычно охватывало его при виде знакомых огоньков на извилистых берегах. Его мысли были заняты другим: он подбирал, сортировал, оценивал улики против человека, который скоро должен будет предстать перед судом.
Передав румпель Бранковичу, Мартин прошел на нос яхты. Может быть, ветер прояснит его мысли? На какую-то страшную минуту он ощутил себя высшей властью. Он сам свершил правосудие.
Есть ли какое-нибудь оправдание этому?
Вина этого человека несомненна. Здесь его совесть была спокойна.
Но что бы сказали его коллеги, если бы они узнали?
Что бы сказал сэр Ральф?
Они повернули в бухту Лиллипилли, и у него вдруг защемило сердце – он вспомнил про Элис. Вот что было сейчас самым главным. Но как ей помочь? И возможно ли это? Когда «Керема» подошла к причалу, Мартин осветил фонариком борт, и дрожащий луч упал на какой-то предмет, который он сначала принял за огромную медузу, плавающую между сваями. Луч скользнул по светлым водорослям, колыхающимся в полупрозрачной воде, и упал на лицо Элис.
