Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы
— Не, не пойду один, — стараясь еще сдерживаться, сказал он. И сумел даже подмигнуть ей: — В кои веки одни дома, чего идти куда-то…
— Ой, у тебя одно на уме! — отозвалась жена с раздражением. — Что за порода ваша мужская…
Семен слетел с тормозов — не заметил как.
— Т-ты!.. Т-ты!.. Что ты со мной делаешь, т-ты!.. Что делаешь, что делаешь!.. Я кто… я для тебя кто, я для тебя, что, малахай с помойки?! — кричал он, схватив ее руку с зажатой в ней трехрублевкой и сжимая в своей что есть силы. — Как с тряпкой со мной можно… не подступись к ней, не заговори с ней, плевала она на всех — ей побренчать захотелось!.. Сладко с тобой… легко с тобой, да, жить?! Все не так, да не эдак, все не по тебе… сколько ты меня пытать будешь?!
Очнулся он от сдавленного, комариного какого-то писка рядом, — она это, жена пищала, мотая головой и вся перекривившись лицом: так, видно, крепко сжимал он ей руку.
Он отпустил ее руку, и она медленно опустилась у нее вниз, пальцы разжались, и смятая, сжеванная трехрублевка сухо порхнула на крыльцо.
— Ой, что ты мне сделал… — тихо простонала жена, водя рукой из стороны в сторону и пытаясь сжимать-разжимать пальцы, но они не слушались ее и только слабо шевелились. — Ой, за что ты со мной так!.. — жалобно сказала она, глядя на него мучающимся несчастным взглядом. — За что-о!.. — Лицо у нее совсем перекривилось, по щекам потекли слезы, и, вся как-то скособочась из-за висящей плетью руки, она повернулась и побрела в дом.
И, глядя ей вслед, как она шла, перекособочась, к двери, как боком, чтобы не задеть этой висящей рукой косяк, пролезала внутрь, Семен ужаснулся тому, что кричал сейчас, мгновение еще назад, ужаснулся своему беспамятству — совсем не управлял собой, будто не он это был, будто кто чужой в нем.
Никогда с ним не случалось ничего подобного.
И не могло вроде бы при его характере. Бывало, в обед за «козлом» мужики нарочно начинали подковыривать его, подначивать, чтобы раздухарился, наваливались всем скопом себе в забаву — ничего, ни разу не поддался, ухмылялся только, и все, и не приходилось себя на это осиливать, смешно было, и лишь, не более того. А тут даже малахай какой-то с помойки взялся…
Жену он догнал уже у квартиры. Стояла перед дверью с воткнутым в прорезь замка ключом и не открывала ее, смотрела на нее, будто что-то там было нарисовано на ней, но плохо видно, и она вглядывалась.
— Ну чего, ну я схожу сейчас, за билетами-то? — показывая ей зачем-то подобранную с крыльца трехрублевку, мрачно сказал Семен.
Жена мутно взглянула на него, ничего не ответила, открыла дверь и ступила в квартиру.
— Да нет, ну, а чего… ну давай! — идя за ней следом, все так же сказал Семен.
Жена, по-прежнему не отвечая, пошла в комнату, Семен торопливо захлопнул дверь за собой и тоже пошел в комнату, — жена бухнулась на кровать лицом вниз, и плечи у нее затряслись.
— Трудно тебе, да!.. Трудно тебе: полчаса мне дать одной побыть! Вот грех! Вот да… Гуляю я от тебя, что ли? Полчаса! Всего-то! И такое… Совсем мне уже ничего нельзя!.. — сквозь рыдания говорила она.
— Да ну а что ты!.. — вновь вмиг закипая, но удержавшись, хоть и на самой кромке, но удержавшись, выговорил Семен. — Чего тебе… что ты таишься-то, будто шпионка какая-то… возьми гитару свою да и пой, кто тебе мешает. Чего из этого устраивать…
Он умолк, одолев себя не говорить больше ничего, он ждал — жена будет причитать дальше и приготовился и дальше одолевать себя, но она, пока слезы еще трясли ее, не добавила к уже сказанному ни слова и только постанывала и поойкивала.
Потом она села на кровати, перегнулась в пояснице, сложась пополам, и заговорила снова. Она говорила, глядя в пол перед собой, и все раскачивалась из стороны в сторону, будто кто внутри толкал ее туда-сюда, как маятник у часов.
— Не могу я ни при ком… я, может, и хотела бы, а не могу, вот поверь, — говорила она. — Все равно как голая… не могу! Вот тогда перед свадьбой тебе… хуже, чем разделась, как кожу с себя сняла…
— Ну так ведь чего, смогла все же, — вставил Семен.
— А и еще хочу! — быстро, шепотом, коротко глянув на него — как в страшном каком своем грехе признаваясь, — проговорила жена. — Тогда деться некуда было — пришлось, если б еще так! Чтобы деться некуда было. Раньше я для себя только… а сейчас… сосет невмоготу, хочется, чтобы люди знали. Нельзя в себе одной держать… невмоготу! Зачем я пишу их, если для себя только? Такая на меня тоска от этого нападает!..
Семен не понимал ее. Как голая, как кожу… чтобы деться некуда было… Да что за мура! Ну, сосет, ну, ладно… ну, так и давай, не держи, чего тут разводить всякое! Из-за муры какой-то и себе и другим жизнь портить…
Но он уже совсем держал себя в руках и ничего такого не сказал ей.
Он сел на кровать рядом, наклонился, обнял ее за плечи и заставил выпрямиться.
— Ну, так и за чем дело? — стараясь, чтобы вышло повеселее, спросил он. — Сейчас вот пристану к тебе: пой при мне, и все, как с ножом пристану, — вот тебе и некуда будет деться.
— Нет, это невзаправду, это не то, — как-то неожиданно бойко, радостно даже как-то вовлеклась жена в предложенный им разговор. И снова глянула на него, и слез у нее в глазах, он увидел, уже нет. — А вот знаешь, я уж думала: на магнитофон записать. Достань магнитофон у кого-нибудь, и запишу. Я по телевизору тут смотрела, показывали: Дом народного творчества какой-то есть. Ну, вроде клуба у нас при заводе. И они там все собирают и но телевизору потом показывают. Я бы записала, а ты бы отвез им. Они так и говорили: присылайте нам записи. Я спою, а им туда пленка пойдет, они меня ни видеть, ни слышать не будут, как я пою. Пленка только. А? Как думаешь?
«Во, еще не хватало-то, — с надсадной усмешливостью подумалось Семену. — Во ввязался!.. Уж лучше бы за билетами в кино сгонял, побренчала бы она самой себе — и дело с концом. А теперь ей, видишь ли, магнитофон ищи да потом в этот Дом тащи… Ну да, может, запишет да отдаст туда — на том и утихнет», — сказал он себе подбадривающе. Пусть записывает, чего… он свезет.
— Хорош, хорош, — похлопал он ее по плечу с прежней старательной веселостью. — Достану тебе магнитофон. Достану. Готовь свое горло.
* * *Семен боялся, что придется иметь дело с бабами — так ему почему-то казалось: бабы всеми такими вещами занимаются, наверно, — баб и в самом деле было полно в каждой комнате этого Дома, но когда он после часового торканья в ту дверь да в эту вышел, наконец, на нужного человека, человек этот оказался мужиком. И очень даже свойским мужиком: едва Семен объяснил, с чем пришел, заулыбался ему широко, тряханул крепко лапу, посадил на стул подле своего стола, сам вскочил, принес с подоконника стакан и поставил перед Семеном:
— Чайку давай со мной. — Нажурчал ему из чайника до самого верха, пододвинул раскрытую коробку с пиленым рафинадом и подмигнул: — Авось и другого попьем! Сделаем вот твою жену знаменитой на весь Союз — и отметим!
Его, Семеновых лет был мужик, тридцать или чуть за них, в самом таком простом, дешевом костюмчике, даже и не новом уже весьма, ну, свой парень совсем, переодень в спецовку — будто кто из твоих цеховых.
Семен чувствовал себя легко с ним.
— Это как это — знаменитой? — спросил он, ответно улыбаясь и кладя в стакан кусок рафинада.
— Ну, как Пугачева, едва ли, — развел руками Александр Сергеевич, так его звали, — а в меру сил… вполне реально. Мы для телевидения для нашего местного передачи постоянно готовим, у нашего отдела страничка там есть, так что…
«А, это Валентина-то об этом, поди, и говорила — по телевизору видела», — сообразил Семен.
Они посидели, попили чаю, Александр Сергеевич повыспрашивал его о нем самом, кто он сам да чем занимается, повыспрашивал о жене — давно ли сочиняет свои песни, о чем они, как сочиняет, исполняла ли где-когда раньше, — и Семен передал ему записанные женой магнитофонные пленки:
— Вот они…
Пленок было две, столько сумел достать. Достал бы три — было бы три, достал бы четыре — было бы четыре: жена говорила, что и половины записать не сумела. Целую неделю вечерами занималась этим. Ни еды в доме, ни порядку, — целую неделю как в сарае жили. Чего вдоволь было — так это уличных забав с Васькой да Иришкой. До опупения прямо дышали свежим воздухом, уж не лез, а все дышали. Пока мамочка не посигналит светом в окне: потушит — зажжет, потушит — зажжет — можете идти, значит, на сегодня закончила, пускаю вас. Единственно, что веселая тебя встречает, чуть не пританцовывает, — давно такою не видел.
— Так-так, понятно… — взял Александр Сергеевич кассеты с пленками. Взвесил их зачем-то на руке, положил обратно на стол и раскрыл большую, в твердой зеленой обложке тетрадь, сверху на ней была наклеена бумажная заплатка, и на заплатке написано: «Фольклор современный». — Давайте, значит, внесем ваши данные… вашей жены то есть, — с улыбкой уточнил он.
