Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)
…Даже тогда, когда небесные трубы сыграют для Анны-Марии парад-алле, ей не забыть, как забилось в кастрюле маленькое посеревшее тельце, как мелькнул над бурунами кипятка длинный розоватый хвостик и беспомощно свесился за край. Она больше никогда так не кричала… И никогда не слышала такого оглушительного хохота, которым разразился Алекса. Этот веселый хохот еще долго стоял в ее ушах.
Анна-Мария хоронила Альфонсино во дворе, завернув в полотенце то, что осталось от тельца. Она понимала главное: ей больше никогда не вернуться к Калиостро – на «другой планете» предателей не жалуют…
* * *Благословенны все те, кто никогда не задумывался о смысле своего существования и несовершенстве мироустройства! Для Анны-Марии глобальная бессмыслица всего происходящего вокруг выражается в очевидном постулате: «Зачем утром убирать постель, если вечером приходится снова расстилать ее?» Счастливы те, кто живет, осознавая смысл и нужность своего существования, считает она. По кирпичику обустраивают они свою жизнь, планируют ее, тщательно распределяют силы и день за днем тонкой позолотой покрывают свой прижизненный саркофаг, чтобы передать его наследникам, не понимая, что они, наследники, с такими же усилиями будут возводить собственный… Эти неутомимые строители и не догадываются, что с высоты гораздо более высокой, чем птичий полет, их сооружение похоже на одну из миллиарда таких же пчелиных ячеек во вселенских сотах. Анна-Мария не хочет строить ТАКУЮ ячейку! Но ей необходимо двигаться, как-то функционировать в общей системе, чтобы окончательно не окаменеть на своей раскладушке. Нужно закончить школу и навсегда уехать отсюда – поступить в столичный вуз и поселиться в общежитии. Учится она дай боже! – У нее отличная память, способности к языкам и, что странно при ее тяге к гуманитарным наукам, отличная логика. Дома она никогда не делает уроков, у нее вообще одна тетрадка для всех предметов, исписанная мелким каллиграфическим почерком.
Большую часть свободного времени Анна-Мария просиживает на своей раскладушке – читает. Читает до умопомрачения, до боли в желудке. Сидит тихо, как мышка, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания. Она еще не знает, что внимания ей не избежать.
Тетя Валя, которая уже здорово поседела, но так же громко играет по вечерам свои гаммы, недавно остановила ее на лестнице:
– Ты ж мне как родная, – сказала она. – Когда выйдешь замуж за принца – не забудь позвать на свадьбу!
– Какой там принц! – махнула рукой Анна-Мария.
– Ну ты ж у нас – чисто принцесса! Посмотри в зеркало!
Анна-Мария не любит разглядывать себя. Во-первых, над этим процессом, священным для любой шестнадцатилетней девушки, насмехается Алекса, а во-вторых, какой в этом смысл, если у тебя в гардеробе только одно коричневое форменное платье, черная юбка со старомодными широкими шлейками и растянутый синий свитер?!
Но слова Валентины заставляют Анну-Марию призадуматься. Вечером она запирается в ванной комнате и, не обращая внимания на стук Алексы, придирчиво разглядывает себя в зеркале. Под глазами – голубоватые тени, от этого они кажутся непропорционально большими на худом заостренном книзу лице. Рот тоже слишком велик, волосы странноватого цвета – пепел с молоком! – свисают с плеч, как полотно. Принцесса из погорелого королевства, пожимает плечами Анна-Мария. Но ведь и Седловская, которая к этому времени превратилась в пухленькую рыжую булочку, говорит: «Мне б, Машка, твои волосы!..» И что? Неужели для полного счастья ей не хватает таких волос?!
Анна-Мария больше не боится и не презирает Седловскую. И не только не презирает – теперь они подруги. Ада Седловская – единственная, кто не насмехался над похоронами Альфонсино. Наоборот. Она даже принесла из дома красивую картонную коробку от каких-то импортных конфет с прозрачным слюдяным окошком посредине и без тени улыбки наблюдала, как Анна-Мария копает детской лопаткой влажную землю. А когда над могилкой вырос аккуратный холмик, Ада достала из объемистого кармана бутылку с красным вином.
– Ты извини меня за ту детскую дурь, – сказала она, разливая вино в пластмассовые стаканчики из туристического набора. – Ты ж не обижаешься больше? Давай помянем твою крысу, царство ей небесное…
И она протянула Анне-Марии стаканчик.
Потом они долго сидели под покосившимся деревянным «грибком» песочницы. Лил дождь. И Анна-Мария впервые рассказала все: про Калиостро, про Лю-лю, про великана-Стасика с прозрачными глазами, про слона Балу… Ада обнимала ее за плечи и время от времени смахивала слезу со своих круглых щек. Потом Анна-Мария слушала историю об Адиных «предках», у которых совершенно «поехала крыша».
– Представляешь, – шептала Ада ей в самое ухо, – у нас все стулья и диваны накрыты полиэтиленовой пленкой, чтобы не потерлись! А сидим мы на старых табуретках… Нужно линять отсюда, пока не поздно! Ты, кстати, куда собираешься поступать? Давай вместе – в торгово-экономический! Там есть перспективы. И вдвоем все-таки веселее. Родители помогут снять квартиру в столице… Поедем, а?
После этого вечера Анна-Мария стала часто заходить к Аде. Та включала проигрыватель, разрезала пополам большой батон и накладывала на обе половины густой слой сгущенки. Они жевали и слушали «Зодиак», откинувшись на скользкий полиэтилен. Кусок расплавленного металла, который лежал на сердце Анны-Марии постепенно охлаждался, уменьшался до размеров обычной занозы. Его место заняла вязкая, распухшая в желудке до неимоверных размеров булка…
Те, кому посчастливилось родиться позже, не знают этого отвратительного ощущения – бесперспективности. Ты можешь лежать на диване, слушать пластинки, наедаться до отвала сгущенкой, сходить с ума от чтения книжек – и стоять на месте, постепенно обрастая корой равнодушия. Твой мир замкнут, и ты сам замкнут в нем. Все твои движения – по кругу: улица, школа, диван, пластинки, батон, намазанный чем-то сладким или горьким…
Анна-Мария обходит цирк десятой дорогой, рвется из города, который так настойчиво и методично выталкивает ее из своего чрева. «Тебе нечего тут делать! – вспоминает она слова старика Калиостро. – Я был в Париже и скажу: ты – истинная парижанка! Тут ты никогда не найдешь себе пары…»
* * *– Тебе тоже снятся ЭТИ сны? – Колька со второго этажа подсаживается к Анне-Марии на подоконник.
Колька – тот самый мальчик, который живет за желтой дверью на втором этаже. Правда, теперь она обита черным дерматином, а звонок наигрывает сороковую симфонию Моцарта. Анна-Мария помнит Кольку кудрявым ангелом в белоснежной сорочке, бабочке и черном пиджачке – таким он впервые вышел во двор. Его привезли из Ленинграда (нынешний Санкт-Петербург, или попросту Питер) Саша и Света – молодая пара, живущая на втором этаже. Позже оказалось, что родители мальчика погибли в автокатастрофе и Саша забрал племянника к себе. Колька, конечно же, ничего этого не знал, пока Ада Седловская не поведала ему о его круглом сиротстве. Тогда маленький Колька, одетый как принц, долго рыдал, уткнувшись в колени Анне-Марии. А потом поцеловал ей руку… Как взрослой.
Анна-Мария догадывается, какие сны имеет в виду семнадцатилетний Колька, она даже уверена, что в этих снах она, Анна-Мария, главное действующее лицо. Именно – действующее.
– Где ты пропадала две недели? – снова спрашивает Колька. – Я искал тебя, где только мог. Алекс сказал, что ты на Сан-Бабило (так в городе называлось место, где собирались проститутки).
– И что, ты поверил?
– Нет, конечно. Так где?
– Не имеет значения… Теперь ничего не имеет значения. Может быть, пойти на Сан-Бабило – это идея… Но сначала… – Анна-Мария пристально смотрит ему в глаза, отчего его нежная кожа на щеках покрывается непроизвольным румянцем. – Послушай, а ты помнишь, как ты поцеловал мне руку?
– Конечно. Я даже помню, что тогда подумал: обязательно женюсь на тебе, когда вырасту.
– Ну уж нет. Я никогда не выйду замуж. Я это поняла очень давно. Эти пупсы на машинах, шарики, пьяные гости… Кому это нужно? Тебе это нравится? Ты собираешься ТАК женится? Впрочем, зачем я спрашиваю – ты женишься именно так. Как все. И это будет ску-у-учно. Как поедание булки.
– Что с тобой? Ты так изменилась за последнее время… – Колька берет ее за руку, переворачивает ладонью вверх, подносит к губам и целует теплыми, просто горячими, как уголь, губами. В подъезде прохладно, но начиная с ладони все тело Анны-Марии неожиданно заполняется неимоверным теплом.
– Послушай, – шепчет Колька, – послушай…
Но сказать ему нечего – все понятно без слов.
– Тебе не кажется, что все люди вокруг говорят о пустяках? – У Анны-Марии сегодня странное настроение, она и сама не понимает, откуда появилась эта волна необъяснимой агрессии. – Ты не замечал, как уже с утра однообразны наши движения. Меня начинает тошнить, когда я расстилаю и застилаю постель, ставлю на плиту чайник, чищу зубы, прокручиваю в замке ключ… А подумай, о чем мы все говорим! О кино, о погоде, о тряпках, о деньгах… Мне казалось, что когда я вырасту, буду очень умной. А теперь я понимаю, что умной я была ТОГДА. И свободной тоже. А слова, по-моему, вообще не имеют никакого значения – это всего лишь звуки, которые мы издаем в пустоте…
