Йоханнес Зиммель - История Нины Б.
— Спасибо.
— Как поживает моя старая Пуппеле?
— Хорошо, господин Бруммер.
— У моей жены тоже все хорошо. Она попросила вас поздравить.
— Спасибо.
— Я говорил с ней по телефону. Сказал, что неважно себя чувствую и боюсь ехать к ней. Она сразу все поняла. Хотела приехать сама. Но я ее отговорил. Мужчина, которому нездоровится, — для жены дополнительная нагрузка. Она все сразу поняла. Удивительная женщина, не правда ли?
— Конечно, господин Бруммер, удивительная женщина.
— А теперь вам надо идти, мне нельзя много разговаривать. Приятного праздника, Хольден!
— И вам тоже, господин Бруммер, счастливого Рождества! — сказал я.
Я положил конверт в карман, пожал Бруммеру руку и пошел по длинному коридору большого башенного здания к выходу. «Кадиллак» стоял под фонарем. Я сел на водительское сиденье и захлопнул дверцу. И тут же сзади услышал голос.
— Добрый вечер, господин Хольден! — сказал следователь Лофтинг.
28
Высокий и стройный, он сидел в салоне позади меня. Свет от фонаря снаружи падал на его бледное лицо с печальными глазами, которые сегодня выглядели еще печальнее, чем обычно.
— Как вы оказались в машине?
— Я звонил вам домой, и мне сказали, что вы поехали навестить Бруммера. Вот я сюда и приехал. На улице было холодно, а ваша машина была не заперта.
— Что вам угодно?
— Я хочу вам кое-что показать.
— У меня нет времени.
— Это очень важно.
— Важно — для кого?
— Для вас. Хотите поехать со мной?
— Куда?
— В другую больницу, — ответил он.
— Что?
— Поехали. Я покажу вам дорогу.
Мы тронулись с места, и он руководил мной, пока мы ехали через весь город, а через четверть часа мы остановились перед старой невзрачной больницей, которая мне была незнакома.
— Я пройду вперед, — сказал доктор Лофтинг, после того как обменялся короткими фразами с медсестрой. Потом мы долго плелись по белому коридору. Когда мы повернули за угол, я услышал много детских голосов. Где-то поблизости пели дети: «Тихая ночь, священная ночь…»
— Это здесь, — сказал печальный следователь с лицом ночного рабочего. Он открыл дверь, пропуская меня вперед.
Комната за дверью была маленькой. Окно выходило на освещенную сторону. Около него стояла кровать, на которую падал свет голубой ночной лампы. В кровати лежала малышка Микки Ромберг. Ее голова была перевязана, а вся верхняя часть туловища загипсована. На губах у Микки запеклась кровь. Крошечная, она лежала словно мертвая, были видны только рот, нос и закрытые глаза. Дышала она неровно. Мне стало так дурно, что показалось, что меня вот-вот стошнит, и я подошел к окну и глубоко вдохнул туманный, влажный вечерний воздух.
«Все спят, не спит лишь обвенчанная первосвященная пара», — пели поблизости детские голоса. Дурнота прошла. Я обернулся.
Доктор Лофтинг тихо сказал:
— Она пока не проснется. Ей сделали укол.
— А что… что случилось?
— Ее сбила машина.
— Когда?
— Сегодня после обеда. Она была на рождественском празднике. Мать хотела за ней зайти: с недавнего времени ребенка стали провожать и забирать обратно. А вы знаете почему, господин Хольден?
Я молчал.
— Вы знаете почему?
— Да.
— Мать опоздала из-за анонимного звонка, задержавшего ее дома. Свидетели показали, что малышка ждала ее на обочине тротуара, когда ее сбил черный «Мерседес», заехавший на тротуар двумя колесами. Свидетели сообщили, что в «Мерседесе» сидели трое мужчин. Ребенка отбросило по воздуху на десять метров. А машина даже не остановилась.
— А номер машины?
— Машина была без номеров, господин Хольден, — сказал доктор Лофтинг.
«Христос — Спаситель наш, Христос — Спаситель наш…» — пели в унисон детские голоса, переходя на вторую строфу.
— Ей очень плохо? — спросил я Лофтинга и с волнением посмотрел на спящего ребенка, который, крошечный и потерянный, лежал на гигантской кровати, освещаемый невероятным, сказочно-голубым светом.
— Сотрясение мозга, ушибы, переломы ребер, но опасности для жизни нет. Вы знаете малышку?
— Да.
— И родителей тоже?
— Да, тоже.
— Господин Хольден, вы верите, что это рядовой несчастный случай?
Я промолчал.
— Вам не кажется, что существует связь между этой катастрофой и господином Бруммером?
Я промолчал.
— Желаете ли вы наконец побеседовать, господин Хольден? Не хотите ли вы наконец рассказать все, что вам известно?
Я промолчал, взглянув на маленькую бедняжку Микки.
— Вы не желаете разговаривать?
— Мне нечего сказать.
— Вы лжец.
— Называйте меня как угодно.
— Я называю вас подлым лжецом и подлым трусом.
— Как вам угодно, — сказал я, — любыми словами, мне все равно.
Я взглянул на него и заметил, что его большие темные глаза были полны слез. Вздрогнув, он сказал:
— И все же вы не будете торжествовать, несмотря ни на что, не будете. Прощайте, господин Хольден, спите спокойно, если вы еще в состоянии это делать. И отмечайте веселый праздник.
Он быстро вышел из комнаты.
Я сел на край кровати, взглянул на Микки и услышал ее слабое дыхание, услышал, что она стонет, и увидел на ее губах запекшуюся кровь. Где-то поблизости дети пели старую песню про тихую священную ночь.
29
— Господин Хольден?
— Да.
— Говорит Цорн. Я только что узнал, что доктор Лофтинг возил вас к малышке Микки Ромберг.
— Да.
— Это ужасная катастрофа, да еще прямо на Рождество!
— Да.
— Вы очень расстроились?
— Да.
— Доктор Лофтинг воспользовался вашим волнением, чтобы получить от вас информацию?
— Да.
— Вы дали ему какую-нибудь ин-ин-ин-формацию?
— Нет.
— Это хорошо. Полчаса назад у меня был господин Ромберг, отец ребенка.
— Что… что он хотел?
— Он принес мне фотографию, господин Хольден, и негатив. Вы знаете, о какой фотографии идет речь?
— Да.
— Господин Ромберг высказал странное предположение, что несчастье с его ребенком произошло отчасти из-за фотографии. Я попытался его в этом разубедить. Но теперь он не хочет держать у себя эту фотографию. Он… он произвел очень удручающее впечатление. Надеется, что малышка вскоре поправится. Он попросил передать в больницу цветы и игрушки. Вы меня слышите?
— Слышу.
— Я желаю вам счастливого Рождества, господин Хольден, благословенного праздника!
30
Я ничего не рассказал Нине про несчастье с Микки, когда говорил с ней по телефону в очередной раз, ничего не написал ей и в своем следующем письме. Я попытался навестить малышку, но дежурный перед входом в больницу покачал головой:
— К сожалению, это невозможно.
— Невозможно?
— Мне строго предписано родителями и полицией никого к ребенку не пускать.
— Можно, по крайней мере, узнать, как ей сейчас?
— Получше, — сказал он.
Выйдя на улицу, я встретил Петера Ромберга и его жену. Я поприветствовал их, но они молча прошли мимо. Его взгляд был неподвижен, а Карла посмотрела на меня, стеклышки ее очков сверкнули, и я увидел за ними слезы, брызнувшие из ее глаз. На ее лице лежала печать отчаяния, покорности судьбе и чудовищного бессилия. В 1938 году в Вене я видел еврейку, мывшую раствором соляной кислоты улицу, по которой шагали ухмыляющиеся «арийцы». Фрау Ромберг выглядела сейчас так же, как та еврейка. Еще была одна женщина, в Берлине, она во время воздушной тревоги в переполненном убежище родила ребенка на глазах у двухсот людей. В России так выглядели крестьянки, когда стояли перед своими сожженными избами. У Карлы был такой же взгляд, как и у тех женщин. В глазах Петера Ромберга по-прежнему горела ненависть, и я это чувствовал, хотя он на меня даже не взглянул. Он ненавидел меня так сильно, что не мог меня больше видеть.
Теперь я ежедневно звонил в больницу и справлялся о самочувствии Микки. Ей становилось лучше.
— Она такая маленькая и нежная! После выписки ей надо бы отдохнуть где-нибудь на теплом юге. Но, по крайней мере, не в сопровождении матери. Думаю, что у этой семьи мало денег, — сказал мне дежурный по телефону.
В этот день я зашел в свой банк. Когда Бруммер находился в предварительном заключении, он разрешил мне открыть счет. Я тогда это сделал. И вот сегодня я подошел к окошечку одного из многочисленных банковских служащих.
— Доброе утро, — сказал я. — Я хотел бы снять со своего счета пять тысяч марок.
Служащий достал блокнот с чеками и выписал чек на пять тысяч марок, спросив:
— Номер вашего счета?
Я ответил:
— Тридцать семь восемнадцать семь четыре.
Он записал номер счета и протянул мне блокнот:
