Алан Лайтман - Диагноз
Билл почувствовал, как под неподвижной маской лица начала дергаться его здоровая щека.
— Я заберу его домой, — сказала Мелисса.
— Я отметил шесть участков повышенной интенсивности, — сказал Петров. — Они дадут нам много дополнительной информации. Я свяжусь с вами.
— Вы трус, — сказал Билл.
СИЦИЛИЯ
Прочитано вслух Алексом его отцу:
Утром шестнадцатого дня месяца элафеболиона Анит вышел из города через Мелитидские ворота и направился в гавань. Ему надо было куда-то идти.
Анит не сомкнул глаз с той минуты, когда Пиррий, разбудив его перед рассветом, сообщил дурную весть о гибели наемного убийцы. Все следующие часы он босиком расхаживал по периметру внутреннего дворика, бездумно глядя, как капли дождя разбиваются о статуи. Ранним утром он вернулся в дом и лег на ложе рядом с Пасиклеей. Дыхание ее было ровным и безмятежным, как волны, катящиеся к берегу спокойного моря. «Я — твоя жена, — говорило это дыхание, — я — твой уют. Дыши со мной, и пусть я принесу тебе отдохновение. Скажи „да“, скажи только лишь „да“. Я — море, омывающее тебя. Я — зеленая трава и твой покой. Ляг со мной, ляг со мной». Анит слушал ровное дыхание Пасиклеи, но не мог заснуть. Он внимательно всматривался в красивое тело, лежавшее рядом с ним. Что знал он о внутреннем мире жены? Он мало говорил с ней, а когда говорил, то почти всегда лгал. Он мало говорил с ней, потому что она будет любить его всегда, даже тогда, когда он перестанет любить ее. «Я — море, омывающее тебя. Я — зелень травы». Он слушал, но ее волны не убаюкали его.
Дождь был все еще силен, когда Анит дошел до Мелитидских ворот. Капли били по телу, как мелкие холодные стрелы. Ничего не видя перед собой, Анит бездумно свернул на дорогу к гавани, проложенную вдоль развалин некогда величественной Северной стены. Сзади, отстав на несколько шагов, тяжело дыша, шел Пиррий с маленьким дорожным светильником, огонек которого едва пробивался сквозь сырую мглу. Пиррий нес также чашу для питья, кувшин с маслом, запасной светильник, кисть, хлеб, завернутый в тряпицу, папирус и несколько луковиц. Все это он веревкой привязал к поясу. От дождя накидки промокли насквозь и висли на плечах, как тяжелые камни.
Анит, погруженный в мрачные раздумья, молчал. Его наказывает дикий Борей, наказывает слепой яростью бури. Анит представил себе старого софиста. Сейчас он завтракает, наслаждаясь хлебом и плодами в своей сухой и теплой тюрьме, непринужденно беседуя с друзьями и выказывая свою ненависть к нему, Аниту. Возможно, что именно в эту минуту, в утро своего последнего дня земной жизни, старый софист перекладывает в стихи басни Эзопа и поет их ученикам, собравшимся вокруг его ложа. Будь они все прокляты. Пусть захлебнутся они в птичьем помете.
— Что мы станем делать в гавани? — сдерживая одышку, спросил раб.
Анит не ответил, занятый своими мыслями. Он шел вперед сквозь проливной дождь, едва ли замечая, что идет мимо Некрополя, Города Мертвых, с его серыми каменными глыбами, возвышающимися над морем. Уже больше часа эти два человека пробиваются к гавани, невзирая на дождь и грязь. Они прошли полдороги до Пирея, два смутных силуэта на фоне серого дождя. Ни один человек не встретился им на пути.
Издалека послышались звуки кифары, похожие на стон мелкого животного. Потом вступила свирель. Потом все стихло, и снова стал слышен только монотонный шелест дождя и стук тяжелых капель о грязь. Через мгновение снова раздались звуки музыки, нахлынувшей как прилив. Анит и Пиррий различили чьи-то голоса. И вновь все стихло. Остался лишь дождь.
Кожевенник решил, что слишком сильно распустил свое воображение. Он оглянулся и дотронулся до плеча Пиррия, чтобы коснуться живой человеческой плоти. Впереди сквозь мокрую серую пелену проступили очертания человеческих фигур. Головы. Извивающиеся и дергающиеся руки и ноги. Какое-то шествие. Хоровая декламация. Безбородые молодые люди выкрикивают вещания оракула. Пронзительно верещат что-то танцующие девицы. Девушки, играющие на свирелях, связанные между собой веревками, сплетенными из их собственных волос. Мгновение спустя череда скрылась за стеной сырой мглы и исчезла.
Анит подумал: не это ли люди, сухим путем вернувшиеся со священных празднеств в Делосе? Заключительное шествие к городу, и в такую погоду? Нет, совершенно невозможно. Аниту стало жарко, от утомления пересохло во рту, страшная усталость навалилась на плечи. Снова стало видно какое-то движение. За стеной дождя прошли поющие речитативом люди. Серые мужчины и женщины, одетые в серые развевающиеся на ветру одежды. Жрец Аполлона со странным головным убором из маленьких глиняных кувшинчиков, которые звенели, ударяясь друг о друга, при каждом его шаге. Мускусный дух ладана, мирры и листрии. Неоседланные кони с напряженными членами, собаки. Старуха с раскрашенным лицом, завывая, жалуется на что-то Аполлону и жует какую-то пищу, зажатую в руке. Пепельно-серые фигуры, появившись на мгновение, растворились в серых струях дождя, чтобы спустя миг снова появиться перед взором неясными тенями. Анит протянул руку к одному из призраков, но сумел схватить лишь воздух. Он окликнул этих людей — никто не отозвался. Ему показалось, что призраки отпрянули на несколько шагов. Анит обернулся и посмотрел на Пиррия. Раб лихорадочно вертел головой, стараясь уследить глазами за невидимыми движениями. Наполовину огорошенный, наполовину напуганный, он умоляюще посмотрел на своего господина.
— Во имя Зевса, — тихо проговорил он и сжал руку кожевенника. — О великая Афина. Да поможет нам Зевс.
— Это священное шествие, — сказал Анит. — Это конец и начало конца и час нашей славы. Мы сделали город безопасным для таких шествий. Демократия победила.
Он сел в холодную грязь. Священные одежды касались его лица. Люди стояли плечом к плечу и пили вино из темных сосудов. Свирельщики наигрывали странные мелодии. Мимо проковыляли три лысые старухи, бормоча пророчества. Анит напряг слух, стараясь услышать слова предсказаний, но смог уловить только невнятное бормотание, пожираемое шумом дождя.
— Хозяин, вставай. Нам надо где-то переждать бурю.
Они нашли убежище в деревенской хижине на склоне холма. Рядом с хижиной росло фиговое дерево. Деревянная дверь сорвалась с петель, когда они открыли ее. Единственная комната оказалась тесной и темной. Дождь, уныло рокоча, барабанил по плоской крыше. Пахло пшеничными отрубями, сеном, льняным маслом и навозом. Сквозь высокое окно в помещение проникали серый свет и сырой туман.
С помощью огонька светильника, который он берег как зеницу ока, Пиррий развел на земляном полу костер. В качестве топлива раб использовал сено и обломки деревянного стула, найденные в углу. Пиррий помог раздеться своему господину и разделся сам, подивившись толстым валикам жира на боках Анита. Потом он выжал мокрую одежду и развесил ее на воткнутые в пол шесты. Мужчины опустились на колени возле огня. Кожа их тел была холодна и влажна, волоски на ней поднялись от озноба. Пиррий довольно долго смотрел на обнаженное белое тело хозяина, на его большой круглый живот и почти бессознательно принялся массировать Аниту шею и плечи. Под умелыми прикосновениями кожа стала теплой, затвердевшие мышцы начали понемногу оттаивать. Анит закрыл глаза.
— Я расскажу тебе о Сицилии.
Пиррий много раз слышал рассказы Анита о войне. Знал он и о битве при Сционе, его родном городе в Паллене, откуда его десятилетним мальчиком продали в дом Анита. Воспоминания о Сицилии были отрывочными, словно Анит одновременно желал и не желал говорить о них.
— Я был живым якорем… Шел девятнадцатый год Войны. Абордажный крюк, брошенный с сиракузской триремы, вонзился мне в бедро. Они начали тянуть канат, проволокли меня к носу моего корабля и стащили в воду. Море было в огне. Сотни судов. Были слышны треск их столкновений и душераздирающие крики раненых.
Одна из ставней хижины открылась от ветра, и в каморку полились струи дождя. Пиррий нашел длинную палку, закрыл ею ставень, сломал палку и бросил обломки в огонь. Потом он снова опустился на колени возле огня рядом с Анитом.
— Когда крюк вытащили, мое бедро стало похоже на раскрытую алую пасть. Аркадцы спустили дурную кровь, приложили к ране губку и обернули ее оливковыми листьями. Какой-то человек, я так и не узнал его имени, каждый день менял повязку и мыл меня. Через равнины и горы они перенесли меня в Гелу. Хотя нет, это было потом.
А сначала я пошел ко дну гавани. Я был рад, что мои люди не видят меня в таком плачевном положении, надетого на крюк и влачимого на веревке. Я желал пойти ко дну. Желал погибнуть смертью воина и хотел избежать паники. Гребцы похожи на собак. Они сразу чуют страх в голосе начальника. Я же не хотел, чтобы мои гребцы видели меня нанизанным на крюк, я хотел утонуть. Но сиракузцы не дали мне пойти ко дну, они упрямо тянули веревку, вытягивая меня на поверхность. Железный крюк вонзился глубоко в мою плоть и не желал меня отпускать. Наоборот, чем сильнее они тянули, тем глубже он погружался в мое бедро. Веревка выдержала мой вес. Наполовину я состоял из железа, наполовину из плоти, как жертва, приносимая Гефесту. Я стал кровавой жертвой.
