Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе
Сегодня исполнилось ровно две недели, как мы живем здесь, сказал он. Все вроде бы налажено, идет по плану, «машина работает». Как вы, наверное, знаете, наш лагерь отличается от всех других – пионерских, комсомольских и прочих – тем, что в нем должны воплощаться принципы коммунарства. Но на самом деле то, что у нас происходит, является их полным извращением. Эти принципы всем нам хорошо известны, потому что мы повторяем их хором как минимум по два раза на дню. Но почему-то все наши так называемые «творческие дела», дискуссии на общественно важные темы и театральные инсценировки за редкими исключениями ужасно скучны, сляпаны кое-как и по своему уровню ничем не отличаются от обычной школьной “обязаловки”, от которой нас всех вроде бы тошнит. Неужели мы так привыкли делать «для галочки» никому не нужную ерунду, что уже не можем ничем вдохновиться, загореться и хотя бы попытаться создать что-то качественное – спектакль, который бы трогал сердца зрителей, или серьезную мысль, которая бы заставила кого-то задуматься… Никто даже не ставит перед собой таких целей! Максимум, на что мы готовы, это тупо похихикать над каким-нибудь очередным кривлянием или над анекдотом, который пересказывается в тысячу первый раз. Я не понимаю, почему так происходит, почему все ходят с такими сонными рожами и при этом бормочут «каждое дело – творчески, иначе зачем». А действительно – зачем? Ну хорошо, допустим, творчество – это очень сложная и трудная вещь, и глупо требовать, чтобы все немедленно начали «творить», да еще и какие-то качественные произведения. Но есть другая проблема, и она гораздо важнее. Один из главных коммунарских принципов – демократическое самоуправление коллектива и постоянная сменяемость командиров. Но ведь все присутствующие, как мне кажется, догадываются, что лагерем реально управляют вовсе не ежедневно переизбираемые дежурные командиры, «школу которых должен пройти каждый», а некие таинственные «старики», заседающие по ночам в Большом совете. Как они – и я сам в том числе – туда попали? Кто из вас их туда выбирал? И вообще, почему в лагере все решает Большой совет, а не общий сбор, как требуют те самые коммунарские принципы? Ответ один: так сложилось. Это придумали не мы. Это традиция… К сожалению, это действительно давняя история, и о ней можно поговорить как-нибудь потом, при случае. А сейчас у нас впереди остается ровно десять дней, и мы, если захотим, еще можем прожить их по-другому – без всех этих «педагогических поддавков» и по-настоящему творчески. Ведь коммунарская методика и была придумана именно для этого. Мы постоянно твердим о революционных идеалах, носим красные галстуки, каждое утро поднимаем над лагерем красный флаг, поем революционные песни и передаем друг другу буденновки как некий высший знак отличия… Если мы действительно во все это верим, если эти идеалы и символы еще имеют над нами силу, то мы больше не можем продолжать эту лицемерную игру в «демократию». Я хочу обратиться к тем из вас, кто здесь впервые или только недавно столкнулся с коммунарством. Поверьте, эти принципы, которые мы затвердили, как попугаи, можно реализовать на практике. И вы можете убедиться в этом на собственном опыте. Просто до сегодняшнего дня здесь абсолютно всё решали за вас другие, взрослые люди. И решали далеко не лучшим образом. Я не хочу никого обвинять, потому что, на мой взгляд, главная причина тут – элементарная человеческая усталость: если одни и те же слова и действия повторяются десять лет подряд, восприятие неизбежно притупляется и все начинает делаться по инерции. Ясно, что в такой ситуации ни о каких революционных идеалах и ни о каком творчестве речи уже не идет. Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, большинство из вас – нормальные молодые люди, вполне способные сами отвечать за себя. Поэтому я предлагаю вам прямо сейчас, на общем сборе, устроить маленькую, но самую настоящую «революцию»: распустить Большой совет, лишив «стариков» всех властных и прочих привилегий, переизбрать комиссара лагеря и отрядных командиров, а потом всем вместе заново подумать над тем, что хорошего, важного и полезного мы можем сделать за остающееся у нас время. А его не так уж и много. Что такое десять дней? Какие-то жалкие десять летних каникулярных денечков. Их можно просто проспать, и дело с концом. Но ведь это целых десять дней нашей собственной, единственной жизни! И лично мне жалко тратить их на какое-то абсолютно бессмысленное времяпрепровождение. Кстати, если кто-то подумал, что я предлагаю «старикам» бросить вас тут одних и просто разъехаться по домам, то это совсем не так, не пугайтесь. Наоборот, я уверен, что если мое «революционное» предложение будет принято и мы наконец освободимся от своей власти над вами, которая нам самим, если честно, уже до смерти надоела, – только тогда-то мы и сможем по-настоящему помогать вам как ваши старшие товарищи: давать разумные советы, делиться опытом, играть и выдумывать вместе с вами в полную силу и, что немаловажно, в свое собственное удовольствие. Потому что на самом деле мы давно уже перестали получать от всего этого удовольствие и радость… Господи, в каком же кошмаре мы живем, да и еще и по своей собственной воле! Пожалуйста, поскорее освободите нас от этого ужаса! Технически все это вполне осуществимо, поскольку никаких внешних перемен в нашей лагерной жизни не произойдет: мы в любом случае продолжаем работать здесь в соответствии с договором, запаса продуктов и денег у нас хватит, чтобы дожить, а все прочие практические вопросы легко решаются по мере их поступления… Ну, что вы на это скажете? Или же вы не хотите ничего менять, вас все устраивает, вы всем довольны, и пусть все остается как есть? Решайте!
Все молчали, только костер потрескивал. Взгляды в основном были притянуты к пламени. Некоторые «старики» посматривали на Фурмана и улыбались, но как-то неопределенно. Или, пожалуй, с какой-то тихой собачьей горечью.
Всеобщая немота опасно затягивалась, и комиссар Наташа, прочистив горло, мужественно взяла на себя функции ведущего. Она сказала, что выступление Саши для нее, как и для всех наверное, стало полной неожиданностью. Что-то из сказанного им безусловно справедливо, над чем-то нам еще придется как следует подумать, но с некоторыми его оценками согласиться совершенно невозможно. Тем не менее такая критика в целом очень полезна, и главное теперь – продолжать вместе работать над собой. Это, пожалуй, все, что ей хотелось сказать. По крайней мере, в качестве первой реакции. Может быть, кто-то еще хочет взять слово?
При всей умиротворяющей бессодержательности этой реплики, Наташа выдержала свое испытание вполне достойно.
Так как все по-прежнему хранили молчание, Фурман решил ответить на высказанные ею подозрения: «Я понимаю, что мое предложение прозвучало очень неожиданно для всех. Вообще-то я не собирался сегодня выступать и ни с кем это не обсуждал. Просто у меня, как говорится, накипело. Но я готов подчиниться любому решению общего сбора. Даже если вы решите меня выгнать – как опасного смутьяна, который смущает ваши юные умы, хе-хе».
Увы, единственным человеком, который не слышал всего фурмановского выступления, была Нателла: примерно посередине его речи она поднялась, сделала ему знак, чтобы он не обращал на нее внимания, и ушла по дорожке в темноту. К костру она больше не вернулась. Сев на свое место, Фурман тихонько спросил Тяхти, не знает ли она, куда подевалась ее подруга. Тяхти пожала плечами, а потом предложила несколько вариантов на выбор, в том числе и то, что у Нателлы мог начаться приступ почечной боли, связанный с ее хроническим заболеванием. По мнению Тяхти, помощь ей в любом случае не требовалась – все необходимые лекарства у нее с собой были. Тем не менее Фурман встревожился: мало ли что, а вдруг надо будет вызывать скорую, лучше бы все-таки пойти проверить, как она там. Тяхти ответила ему в своей жестковатой манере: «Делай, как считаешь нужным». Решив, что без него всем станет намного легче, Фурман покинул неловко молчащее собрание и отправился на поиски Нателлы.
Бегать на холоде по неосвещенной территории питомника оказалось не слишком приятно, поэтому Фурман зашел в «спальный корпус» и надел свитер и куртку. Нателлу он в конце концов обнаружил в ее сарае. Она лежала, свернувшись клубочком, и, похоже, крепко спала – во всяком случае, на негромкие обращения Фурмана никак не реагировала. Может, потеряла сознание от боли? Бежать за скорой – но куда? До поселка далеко, значит, на шоссе, ловить попутку? В такое-то время… А если она просто спит? На Нателле была одна тонкая зеленая рубашка, в которой она ходила днем, и Фурман, сняв свой свитер, осторожно укрыл ее. И что делать дальше? Возвращаться ко всем ему совершенно не хотелось. А может, вот он – удачный случай наконец поговорить с Нателлой наедине? Это даже хорошо, если она спит. Во сне все лучше усваивается. С чего же начать? «Видишь, как у меня все по-дурацки получается без тебя?..» – произнес он в пустоту. Он говорил еще что-то, но в его признаниях неизменно звучала какая-то фальшивая и даже откровенно пошлая нота, резавшая ему слух. Загрустив, Фурман умолк, а потом вышел из сарая. Возле слабеющего костра мелькали какие-то тени, и, чтобы больше ни перед кем не кривляться, он зашагал в противоположную сторону, к воротам. Просто так, погулять. Надышаться перед сном свежим воздухом.
