Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
— Меня это не интересует, — сказал Мозес.
— Вы хотите сказать, что у вас нет желания заработать? О, Мелиса будет очень разочарована.
— Но вы не говорили об этом с Мелисой?
— В сущности, нет, но я знаю, что она будет очень разочарована.
— У меня нет пятнадцати тысяч долларов, — сказал Мозес.
— Вы хотите сказать, что у вас нет пятнадцати тысяч долларов?
— Совершенно верно.
— О, — сказал Беджер. — А как насчет генерала? Вы не знаете, что он стоит?
— Не знаю.
Мозес вернулся с Беджером в зал и увидел, как тот угостил старика сигарой и покатил его кресло на террасу. Когда Мозес рассказал о своем разговоре Мелисе, ее сентиментальное отношение к Беджеру от этого не изменилось.
— Конечно, он не занимается производством игрушек, — сказала она. — По правде говоря, он никогда ничем не занимался. Он лишь пытается как-нибудь выбиться в люди, и мне его так жаль.
Намерение Джустины расстаться со своими художественными сокровищами, потому что она не знала ни одного достойного доверия человека, привело к тому, что следующий день оказался одновременно грустным и волнующим. Мистер Дьюитт, хранитель музея, должен был явиться в час, и случилось так, что впустил его в ротонду Мозес. Это был худощавый человек, носивший коричневую мягкую шляпу на несколько номеров меньше нужного размера, которая делала его похожим на Простака Мак-Натта. «Не захватил ли мистер Дьюитт по ошибке чужую шляпу на какой-нибудь вечеринке с коктейлями?» подумал Мозес. Лицо у него было узкое, изрезанное глубокими морщинами, он слегка наклонял голову, словно страдал близорукостью, под глазами были мешки, а нос отличался необыкновенной длиной и треугольной формой. Эта тонкая костлявая часть лица казалась изящной, порочной и похотливой посланным в наказание дьявольским даром — и усиливала общее впечатление изящества и похотливости. Ему было, вероятно, лет пятьдесят — мешки под глазами вряд ли могли образоваться за более короткий срок, — но он держался с достоинством и заговорил, слегка заикаясь, словно на язык ему попал волосок.
— Только не свинину, ни свинину! — воскликнул он, принюхиваясь к затхлому воздуху ротонды. — Я изнемогаю от жары!
Когда Мозес заверил, что им подадут цыплят, мистер Дьюитт надел очки в роговой оправе и, окинув взглядом ротонду, обратил внимание на большую панель слева от лестницы.
— Какая очаровательная подделка! — воскликнул он. — Конечно, я считаю, что самые очаровательные подделки бывают у мексиканцев, но эта панель восхитительна. Она сделана в Цюрихе. В начале девятнадцатого столетия там существовала фабрика, выпускавшая их вагонами. Любопытно, до чего обильно они употребляли кармин. Подлинным панелям далеко до такого совершенства.
Тут какой-то запах, проникший в ротонду, вернул его мысли к ленчу.
— Вы уверены, что это не свинина? — снова спросил он. — Животик у меня полный инвалид.
Мозес еще раз успокоил его, и они пошли по длинному залу туда, где их ожидала Джустина. Она была победоносно изящна, и в ее голосе звучали все те глубокие ноты удовлетворенного социального честолюбия, благодаря которым он, казалось, возносился к вершинам холмов и опускался в тень долин.
Мистер Дьюитт всплеснул руками, когда увидел картины в зале, но Мозес удивился, почему улыбка у него была такой мимолетной. С бокалом коктейля в руке он подошел к большому полотну Тициана.
— Изумительно, изумительно, совершенно изумительно, — сказал мистер Дьюитт.
— Мы нашли этого Тициана в разрушенном дворце в Венеции, — пояснила Джустина. — Какой-то джентльмен в отеле — англичанин, если память мне не изменяет, — знал о нем и провел нас туда. Это было совсем как в детективном рассказе. Картина принадлежала очень старой графине и находилась во владении ее семьи на протяжении многих поколений. Сколько мы заплатили, я точно не помню… Пики, не достанете ли вы каталог?
Д'Альба достал каталог и полистал его.
— Шестьдесят пять тысяч, — сказал он.
— В другой лачуге мы нашли Гоццоли. Это была любимая картина мистера Скаддона. Мы нашли ее с помощью другого незнакомца. Мы встретились с ним как будто в поезде. Картина, когда мы впервые увидели ее, была такая грязная, покрытая паутиной и висела в такой темной комнате, что мистер Скаддон решил не покупать ее, но потом мы поняли, что нельзя быть слишком разборчивыми, и утром передумали.
Хранитель музея сел, передал свой бокал д'Альбе, который вновь наполнил его, а затем повернулся к Джустине, в это время делившейся своими воспоминаниями о грязном дворце, где она нашла Сано ди Пьетро.
— Это все копии и подделки, миссис Скаддон.
— Не может быть.
— Это копии и подделки.
— Вы говорите так только потому, что хотите, чтобы я подарила мои картины вашему музею, — сказала Джустина. — Ведь так, не правда ли? Вы хотите получить мои картины даром.
— Они ничего не стоят.
— У баронессы Гракки мы встречались с одним хранителем музея, — сказала Джустина. — Он видел наши картины в Неаполе, где их упаковывали для погрузки на пароход. Он заявил, что готов поручиться за их подлинность.
— Они ничего не стоят.
В дверях появилась горничная и позвонила в колокол к ленчу. Джустина встала, неожиданно вновь овладев собой.
— За ленчем нас будет пять человек, Лена, — сказала она горничной. Мистер Дьюитт не останется. И позвоните в гараж и скажите Джакомо, что мистер Дьюитт пойдет к поезду пешком.
Она взяла д'Альбу под руку и пошла через зал.
— Миссис Скаддон, — крикнул ей вслед хранитель музея, — миссис Скаддон!
— Вам ничего не удастся сделать, — сказал Мозес.
— Как далеко до станции?
— Немного больше мили.
— У вас нет машины?
— Нет.
— А такси здесь бывают?
— В воскресенье нет.
Хранитель музея посмотрел в окно. Шел дождь.
— О, это возмутительно! Это самая возмутительная история, с какой мне приходилось сталкиваться. Я приехал только из одолжения. У меня язва, и я должен регулярно питаться, а теперь я вернусь в город не раньше четырех часов. Вы не можете достать мне стакан молока?
— Боюсь, что нет, — сказал Мозес.
— Что за чепуха, что за чепуха, и как она могла, прости господи, подумать, что эти картины подлинные? Как она могла дать себя одурачить? Он встал, махнул рукой и пошел по залу к ротонде, где надел свою маленькую шляпу, делавшую его похожим на Простака Мак-Натта. — Это может стоить мне жизни, — сказал он. — Я должен есть регулярно и избегать волнений и физических усилий…
И он ушел в дождь.
Когда Мозес присоединился к обществу, сидевшему за ленчем, никто не разговаривал, и молчание было таким тягостным, что даже его несокрушимый аппетит обнаружил некоторые признаки ухудшения. Вдруг д'Альба уронил ложку и плачущим голосом сказал:
— О госпожа моя, о моя госпожа!
— У меня есть доказательства, — выпалила Джустина. Затем, резко повернувшись к Беджеру, злобно сказала: — Пожалуйста, ешьте и держите язык за зубами!
— Простите, Джустина, — сказал Беджер.
Горничные убрали глубокие тарелки и принесли цыплят, во при виде блюда Джустина знаком велела его унести.
— Я ничего не могу есть, — сказала она. — Отнесите цыплят назад в кухню и положите в холодильник.
Все склонили головы в знак сочувствия к Джустине и огорченные тем, что останутся голодными, так как в воскресенье днем холодильники бывали заперты на висячий замок. Устремив на Беджера тяжелый взгляд, Джустина оперлась о край стола и встала:
— Полагаю, вы собираетесь в город, Беджер, чтобы рассказать всем о случившемся.
— Нет, Джустина.
— Если я услышу, что вы, Беджер, обмолвились хоть словом об этом деле, — сказала она, — я расскажу всем, что вы сидели в тюрьме.
— Джустина!
Сопровождаемая д'Альбой, она направилась к двери, не сгорбленная, а еще более прямая, чем всегда; дойдя до двери, она вскинула руки и воскликнула:
— Мои картины, мои картины, мои прекрасные, прекрасные картины!
Потом все услышали, как д'Альба открыл и закрыл дверь лифта и в шахте мрачно запели канаты, когда Джустина поднималась к себе.
День был унылый, и Мозес провел его в маленькой библиотеке, изучая литературу по синдикализму. Когда начало темнеть, он отложил в сторону книги и стал бродить по дому. В пустой и чистой кухне холодильники все еще были на замке. Он услышал доносившуюся из зала музыку и подумал, что играет, должно быть, д'Альба, так как музыка была коктейльная: томная музыка покаянной печали и мнимой страсти, полумрака баров и затхлых арахисовых орехов, изжоги и гастрита и бумажных салфеток, которые прилипают, как листья, к донышку вашего бокала с коктейлем… Но когда он вошел в зал, то увидел, что играл Беджер. Мелиса сидела рядом с ним на скамеечке перед роялем, а Беджер печально пел:
