Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы

Зеев повернулся, все так же держа ребенка в одной руке, рванул дверь и вышел наружу. Его теща, которая ничего не знала и не поняла, что происходит, бросилась следом за ним, восклицая:

— Что ты делаешь, Зеев?! Младенца нельзя так нести! — Но, видя, что он идет и не оборачивается, со страхом закричала: — Верни ее матери, девочке нужна грудь!

Большая и быстрая, она в три шага догнала зятя и схватила его за полу куртки. Но Зеев гневно обернулся, с силой толкнул ее так, что она упала, и страшным голосом закричал:

— Ни за что!

По-прежнему неся ребенка в руке, он прошел к сараю, что стоял на задах двора, к тому деревянному сараю, в котором он уже несколько месяцев подряд спал один, без жены, и положил девочку, которая все еще захлебывалась в плаче, на свою застеленную кровать. Не бросил ее и не швырнул, а положил мягко и осторожно, как отец укладывает своего младенца, но не из отцовской любви, а для того, чтобы она не ударилась или не поранилась. Ибо в те длинные бессонные ночи, когда лежал на этой кровати, задыхаясь от ненависти и продумывая отмщение, он назначил ей другую судьбу.

Малютка кричала и захлебывалась в плаче. Зеев укрыл ее, достал с полки жестяную коробку, которую приготовил себе незадолго до родов, и вынул из нее хлеб, горсть маслин, помидор и арабский сыр — тот соленый и твердый сыр, который можно хранить долгое время, а для еды нужно размачивать в воде. Все это он разложил на деревянной доске. У него были еще две джары с питьевой водой, несколько пит, овощи, несколько банок консервов — сардин и мяса, банка тхины и бутылка оливкового масла[129]. Все это он приготовил себе заранее, чтобы иметь под рукой достаточно еды и не нужно было бы отлучаться из сарая.

Он взял свое ружье и верную палку, вышел, запер за собой дверь и уселся на большом деревянном ящике, который поставил перед своим сараем за несколько дней до родов. Тогда никто не понял, что он замышляет, и никто не знал, что находится в этом ящике, но теперь Зеев вытащил из него большую вышитую подушку и подложил ее под себя. Подушка цвела радостными птицами и растениями и тоже была приготовлена заранее — для долгого и удобного сидения.

Стоял теплый весенний день. Ружье и палку Зеев прислонил возле себя, а деревянную доску положил себе на колени. Потом он принялся есть и пить. Солнце грело его кожу, и приятный запах цветения стоял в воздухе. Но ребенок за его спиной, в сарае, заходился от крика и слез, и деревянные стены нисколько не приглушали эти звуки, потому что голос ребенка, который жаждет еды или прикосновения, — голос пронзительный, он проникает сквозь стены и слышен на большом расстоянии.

Мать роженицы поднялась тем временем с земли и беспомощно металась по двору, ломая пальцы от ужаса и горя. Потом, словно на что-то решившись, снова подошла к зятю и тихо сказала: — Что ты делаешь, Зеев? Ведь это твоя дочь и твоя жена. Что случилось? — И, помолчав, прошептала: — Девочка должно сосать грудь. Ей нужна мать… — А затем вдруг схватила его за руку, потянула изо всех сил и закричала: — Встань! Открой немедленно свой сарай! Я хочу отнести ее к матери. Это моя внучка. Ты слышишь?!

Зеев снял с колен деревянную доску, отложил ее в сторону, медленно встал, снова с силой толкнул тещу на землю и опять опустился на вышитую подушку.

— Ты права. Это твоя внучка, — сказал он. — Но это не моя дочь! Это дочь другого мужчины, порождение распутства! Это выблядок, а не моя дочь.

— Но это всего лишь младенец! Чем она виновата? Что она тебе сделала, эта малютка? Она же только что родилась! Дай ей сначала пососать, а потом мы все выясним и все уладим.

— Это порождение распутства! Пусть себе орет и плачет в сарае. А ты, и твоя дочь, и вся мошава пусть знают, почему и за что.

Он затолкал себе в рот хлеб с сыром и маслину, откусил острый перец и принялся неторопливо жевать.

С трудом поднявшись с земли, бедная женщина выбежала со двора на улицу с криком: «Спасите! Помогите! Он забрал младенца!» Из дома ей отвечали страшные рыдания Рут. Несколько человек выскочили на шум из своих домов и бросились за нею ко двору Тавори. Но, увидев Зеева, сидящего с ружьем у входа в сарай, они тут же повернули обратно. Несчастная мать побежала вдоль улицы, бросаясь от дома к дому и призывая на помощь. Но никто уже больше не вышел ей помогать. Только там и сям выглядывало из-за сдвинутой занавески чье-нибудь лицо, да кое-где мелькала прячущаяся спина и слышался стук испуганно захлопнутой двери. Не докричавшись, она в конце концов вбежала во двор к соседу. Соседа она нашла в коровнике. Он кормил красавицу телку, которую недавно родила ему голландская корова, купленная им по дешевке минувшей осенью на зависть всему поселку.

— Помогите, скорей! — взмолилась она. — Моя Рут родила девочку, а Зеев забрал у нее ребенка. Он просто спятил. Он запер малютку в сарае и не дает ей сосать материнскую грудь.

— Поздравляю вас с внучкой, — сказал сосед. — Но мы здесь не суем нос в дела других семей.

— Но я умоляю! — закричала она в отчаянии. — Он не дает мне подойти к сараю! Он хочет убить свою дочь!

— А ты уверена, что это его дочь? — спросил сосед.

Рот ее онемел. Колени подогнулись. Ей с трудом удалось доковылять обратно. Но когда она вошла во двор, Зеев грубо схватил ее и втолкнул в дом к дочери. Потом силой выволок оттуда акушерку и крикнул ей:

— Чтоб твоего духу здесь не было!

И бедуинка тотчас исчезла.

Зеев закрыл обе двери и все окна в доме, вернулся к своему сараю и снова сел на ящик. Он сидел перед сараем на ящике, заряженное ружье в одной руке, верная палка в другой, и молча ждал своего часа.

Этот плач, который длился — кто бы мог себе представить? — целую неделю подряд, слышала вся мошава. Слышала — и молчала. Сначала люди думали, что девочка поплачет день-другой, пока Зеев придет в себя и вернет ее матери. Но она все плакала и плакала, день за днем, и первый день, и второй, и третий, и четвертый, и пятый, и мошава слушала, слышала и молчала. Молчала, но не забыла.

И еще видела: мужчина сидит на большом ящике, на вышитой подушке, с ружьем и палкой, перед закрытой дверью сарая. Видела, слышала, молчала и не забыла. Из сарая часами раздавались жуткие голодные крики ребенка, взывающего к материнскому молоку, к материнским рукам и к материнскому теплу, а из дома им вторили жуткие крики молодой матери. В один из дней ей удалось наконец выбраться из запертого дома, и она бросилась на своего мужа, пытаясь его ударить. Но он поднялся, схватил ее одной рукой за затылок и поволок к дому, слабую и измученную родами, ужасом и виной. Никто из мошавных не пришел к ней на помощь. Муж силой втолкнул ее в дом, и там она упала на кровать и провалилась в глубокий сон.

Младенец — ему даже имени не успели дать — плакал и кричал. Мошава — у которой имя уже было и есть по сей день — слышала и молчала.

Но вопли умирающего от голода ребенка привлекли внимание соек, которые издавна жили в этих местах.

Эти крылатые обитатели близлежащей рощи уже успели за минувшие годы понять все выгоды соседства с людьми и, будучи существами смелыми и дерзкими, начали регулярно навещать новое человеческое поселение и высматривать любые остатки пищи, которые можно было бы склевать или унести. И когда подросли деревья, посаженные людьми вокруг своих домов, они построили на них свои гнезда и стали выращивать там новое поколение. Прошло немного времени, и они совсем перестали бояться человека и начали вести себя, как хозяева. Они орали, воровали, дразнили животных и людей и, как свойственно сойкам, научились подражать крикам взрослых, свисту подростков, визгу кошек и лаю собак, не переставая радоваться тому переполоху, который этими своими подражаниями поднимали.

Теперь несколько соек появились над домом Зеева Тавори. Они расселись на ближайших деревьях, прислушались к крикам и плачу ребенка и через полчаса начали кричать и плакать в точности таким же голосом. Вначале они кричали неуверенно, словно пробуя силы, но потом их крики и плач обрели абсолютное подобие. Дети стали швырять в них камни, но птицы перелетали с дерева на дерево и уклонялись от попаданий. И все это время они продолжали кричать голосом младенца. Под конец от них негде уже было укрыться. Казалось, что ребенок кричит в каждой кроне и над каждой крышей, — и мошава все это слышала — слышала и молчала.

На третий день, когда сойки снова завели свои детские крики, Зеев Тавори поднял свое ружье и двумя точными и быстрыми выстрелами свалил на землю двух птиц. Их товарки тотчас в страхе взметнулись в воздух. А когда они успокоились и, вернувшись, снова взялись за свое, он убил еще двух, и тогда остальные исчезли совсем и больше уже не появлялись. С этого времени в мошаве слышны были только крики умиравшего в сарае ребенка, да и эти звуки с каждым днем становились все слабее. В субботу, в полдень, ровно через пять дней после родов, они сменились непрерывным слабым попискиванием, а когда и оно перестало слышаться тоже, жители мошавы стали собираться у забора Зеева Тавори, выжидая, что произойдет сейчас. До той минуты они держались подальше от этого дома и даже от этой улицы, и только один человек все время оставался там — сосед, владелец великолепной голландской коровы и ее новорожденной телки. Этот сосед время от времени приносил Зееву Тавори кувшины кипящего чая и даже куски пирога, сидел возле него, как собака сидит возле хозяина, и охранял за него, когда Зеев засыпал на несколько минут или уходил по нужде.