Дина Рубина - Озябшие странники
Я отмахнулась, говорю — расслабься, не дождутся.
А девочка-офицер продолжает инструктаж.
— Конечно, — говорит, — плохо, что вы летите самолетами. Просто, — говорит, — не знаю, что с этими самолетами делается: падают и падают, ну, падают и падают… А вообще, я уверена, что на этот раз все обойдется, и желаю вам приятной поездки.
Потом нас завели во второй кабинет. Там сидела баба, тоже офицер. Кларик опять садится от меня справа, чтобы я ей в ухо орала.
Ну, я-то, разумеется, выборочно ору, не стану же я ей переводить про падающие самолеты…
А та, вторая баба говорит:
— Вы едете в Россию, вы знаете, конечно, какая это опасная страна. Вы должны выучить несколько жестких правил поведения. Деньги и документы носить на теле. Но несколько долларов — в кошельке, чтобы в магазине не лезть в нижнее белье.
— Мыться можно? — спрашиваю я серьезно, и та серьезно отвечает:
— Смотря по обстоятельствам… К вам на улице может подойти КеГеБе… Нет, это, конечно, не тот КГБ, что вы помните, но никуда он, в принципе, не делся. Люди его на своих местах. Так вот, если что — вы ничего не знаете, вы — по культуре.
— А разве это не так? — спрашиваю я осторожно. — Мы, вообще-то, всерьез полагали, что мы — насчет культурки. А вы что — планировали поручить нам взорвать завод имени Лихачева?
Та и бровью не повела на мой дешевый юмор. Что значит офицер.
— Если к вам пристали и тянут в машину — ногою в пах!
Кларик возле меня засуетилась и спрашивает:
— Кого ногою, мась, а? Кого ногою?
Расслабься, говорю, Кларик. Если понадобится — всех ногою.
— Придется купить вам велосипедную цепь. Ее надо наматывать…
— На кулак, — подсказала я.
— Нет, — возразила она невозмутимо. — Вот, взгляните на эти фотографии.
Полезла в ящик стола, и, признаться, я бы не удивилась, если бы она стала демонстрировать фотографии наших обезображенных трупов.
Но на фотографиях были дверные ручки разных конфигураций в купе поезда, обмотанные велосипедной цепью.
— Вот, — сказала она, — таким образом. И проводника не пускать.
— Но… как же? — возразила я. — Он же должен билеты забрать?
— Не пускать и все, — отрезала она. — Вообще, плохо, что вы поездом едете. Все-таки самолетами спокойней: днем, на людях. А в этих поездах, да еще ночью — ворвутся в купе, ударят тяжелым по голове, да и выбросят на рельсы…
Чувствую, моя Клара стала напряженно вслушиваться: кого на рельсы, мась? Кого, — говорит, — на рельсы?
Я ей — да расслабься, Кларик, проводника на рельсы, кого же еще? Проводника. У него работа такая.
— Ну вот, — говорит нам женщина-офицер. — Кажется, все обсудили. И в любом случае — желаю вам приятной поездки.
Вышли мы из кабинета, я Клару под ручку поддерживаю, чувствую — ей на воздух хочется. А нам говорят — нет, еще один инструктаж, самый главный.
И попадаем мы в кабинет к молодому такому, улыбчивому мужику.
Сели. Я — справа от Клары.
Мужик говорит: ну, вам уже все рассказали?
— Да, — говорю, — мы едем в опасную тяжелую страну.
Он поморщился:
— Ну… это преувеличение. По России сейчас относительно спокойно можно передвигаться, в поездах Петербург — Москва чисто, тихо… Запомнить вам нужно только одно-единственное правило: вовремя пописать.
Я решила, что чего-то не поняла. Я ведь в иврите тоже не так чтоб профессор. Сделала внимательное лицо, вдумчивое, говорю: простите?
— Пописать вовремя, — приветливо повторяет он. — У нас ведь как — туалеты повсюду, чуть ли не на взлетно-посадочной полосе. А там — помните небось, какие аэропорты. Запустят вас после сдачи багажа в накопитель — и никакого туалета, а в самолете воды нет. Так что, помнить и соблюдать: вовремя пописать!
Забегая вперед, скажу, что это был единственно дельный совет, которому мы неукоснительно следовали.
Нет, чувствую, что дорожные заметки — не мой жанр. Кроме того, это правда — о реке, в которую не войдешь дважды. К тому же Израиль — не Америка, не Германия и не Россия, в том смысле, что государство это с основания плывет под парусом национальной идеи и национальной религии. Проще говоря, имя Иегуда (беглое «Юда!», «Юда, тебя к телефону!») шокировать здесь никого не может.
Помню, в 89-м году на книжной ярмарке в Москве мы с Александром Володиным и Вероникой Долиной бродили по израильскому павильону.
И когда поэт Михаил Генделев, проживший к тому времени в Израиле лет пятнадцать, стал окликать во всю глотку известного израильского поэта Хаима Гури: «Хаим! Ха-аим!!», Вероника повернулась ко мне и сказала: «Хочется обхватить голову руками и уползти как можно дальше».
Да. Но Хаим — это чуть ли не самое распространенное в Израиле мужское имя. Что поделать.
Так вот, прожив в Израиле несколько лет, ты — в этом смысле — расслабляешься, переводишь внутренние войска, находившиеся в российских пределах в полной боевой готовности, на другие фронта, а окопы эти зарастают бурьяном.
И вот ты возвращаешься в Россию и обнаруживаешь, что там — опять-таки, в этом смысле — все по-прежнему: имя Хаим как-то не стало привычнее, сыновей своих российские евреи продолжают называть Антонами, Андреями и Сережами, друзья твои продолжают задавать осторожные вопросы и деликатно ежиться по поводу разных твоих замечаний.
И ты чувствуешь себя человеком, который все лето ходил на даче босиком, а сейчас вернулся в город и должен, хоть и на время, втиснуться в свои узкие старые туфли. А нога растоптана и не лезет, да и туфли совсем разонравились.
Словом, ты вдруг обнаруживаешь, что основательно изменилась. Что ты, пожалуй, совершенно изменилась. Совсем. Стала — внутренне — гораздо свободнее, проще, если хотите — домашнее.
И вот на фоне всех этих размышлений мы с Клариком, значит, путешествуем по России и Украине.
Поскольку путешествуем как люди казенные, нас встречают на машине, привозят, отвозят — красота! Только вот Клара любит задавать простодушные вопросы водителям, отключая при этом слуховой аппарат. Я сижу справа, ору на ухо, перевожу. К тому же вопросы она задает исключительно сионистского толка. А между прочим, вовсе необязательно, что в израильских посольствах и консульствах водителями работают евреи. Как правило, как раз — наоборот.
— А сколько у вас в городе евреев? — спрашивает Кларик водителя Володю своим нежным голосом. Тот оглядывается, смущенно пожимает плечами и нерешительно бормочет:
— Да шут их знает…
— А? — повторяет она, ласково глядя на шофера.
— Шут!! Их!! Зна-ет!! — кричу я ей в ухо. Она удовлетворенно кивает.
— Вот так вы все здесь и сидите, — говорит она, глядя в его белобрысый затылок. — Пока антисемиты всех вас не перережут. А ты, мась, зачем меня коленом пихаешь? Я же хочу, чтоб в нем национальные чувства пробудились.
В общем, на протяжении всей поездки я боялась, что под влиянием Клариного просветительства в комнибудь из наших водителей национальные чувства таки пробудятся.
Кстати, чуть ли не основным побудительным мотивом моей поездки было страстное желание повидать никогда мною не виданную легендарную Одессу. Сейчас уже трудно сказать, почему это свидание как-то не задалось вначале. Мрачный ли весенний день с дождевой пылью, чудовищные колдобины запущенного двора в центре города, страшный подъезд без малейших признаков жизни (вначале дуновение мысли, а по мере подъема по темной загаженной лестнице чуть ли не уверенность в том, что шофер Володя завел нас, двух дур, в безлюдную подворотню, чтобы ограбить и убить…) И вдруг за железной дверью — вполне комфортабельная, хорошо обставленная квартира с высокими потолками, огромной ванной, и Клара, послушно достающая из чемодана велосипедную цепь: «Мась, мы кого должны ею вязать?»
И пыхтящий под тяжестью двух наших чемоданов, взопревший Володя:
— Меня, наверное…
Одесса показалась мне обветшалой, запущенной и даже — безлюдно провинциальной.
Ощущение заштатности города не покидало меня до самого вечера в культурном израильском центре. Когда в конце вечера я, как обычно, призналась слушателям в своей страсти (я коллекционирую забавные объявления, вывески, этикетки) — на меня вдруг со всех сторон обрушился целый водопад отборнейших коллекционных вывесок. Я не успевала записывать:
— «За безденьги — никому!!»
— «Пить — нет!»
Вывеска турбюро: «Мы вам устроим отдых навсегда!»
Табличка на газоне: «А не здесь вы не можете не ходить?!»
— «Еврейское кладбище вызывает православное кладбище на соцсоревнование!»
И венец — надпись над писсуаром: «Не льсти себе! Придвинься ближе!»
Вообще, ощущение странности твоего пребывания в бывших пределах бывшей твоей жизни не покидает ни на минуту. Странно все: люди, говорящие уже на каком-то неуловимо другом языке, любимый твой Ленинград, который надо называть книжным именем Санкт-Петербург, провально-черные подъезды, пахнущие мочой, ощущение повторяющегося навязчивого сна из прошлого, с вкраплением посторонних деталей западной жизни…
