Елена Крюкова - Серафим
– Поднимите его! – воплю! – У него с лицом! С лицом!
А что с лицом, не могу выкричать. Страшно.Да не с лицом, а с глазом. Вижу, к глазу ладони прижал… к единственному…
– Глаз! Глаз! – кричу. – У него глаз!
Да они все и сами видели, что глаз.А Серафим стоит весь избитый! Живого места нет. И у него с лица – тоже кровь – льется по подбородку, по шее – за ворот рубахи – а с носа капает в песок. И из разодранной руки тоже капает. Боже, он весь в кровище!Бросаюсь к нему. Воплю истошно:
– Помогите ему! Помогите!
А Пашка все сидит в пыли, все качается, мычит страдальчески, рук от лица не отнимает.Валя Однозубая визжит:
– Бороду! Будите Бороду! Пусть приедет Борода! Укол, я чай, какой сделат!
– Борода рази ж не на пасеке ночует?! – ей в ответ блажит Маша Преловская.
И Юра Гагарин к Пашке бросился, и Кольке Кускову кричит:
– Колька! Брось топор! Брось! Видишь, тут быстрей тащить мужика надо! В избу! Я машину щас разогрею! И – на берег! На Суру! Надо до Воротынца! До районной больницы! Лодка у кого?!
– У меня лодка! У меня! – орет Венька Белов. – Меня на берег берите! Я лодку отвяжу, быстро переправимся на Лысую Гору!
– А там-то?! Там-то?! – орет недуром Юрий Иваныч. – Там-то, на Лысой-то Горе?! Ты, чай, мою «Ниву» в лодчонку-то свою – не погрузишь, как на паром?!
– Не-е-е-е-ет…
Ванька Пестов кричит:
– Да не проблема! Я на Лысу Гору щас Лешке Недоуздову брякну! Разбужу, ну и што! Лешке тока свистни!
– А, ну если Лешке… – Юра выдохнул.
И давай они с мужиками-то поднимать с земли Пашку!И Юрка Гагарин к Серафиму обернулся, ожег его остро, двумя ножами блеснувшими среди корявых морщин, узкими глазами своими, чувашскими, лешачьими, и плюнул ему в лицо:
– Ну что, поп! Любуйся на дело рук своих!
И только Юра это крикнул – Серафим мой качнулся, покачнулся – и упал.Рядом с Пашкой. На землю. В пыль. В кровь.
ВЫБИЛ ГЛАЗ ЕДИНСТВЕННЫЙ. ПАШКА ОХЛОПКОВВот сука этот поп-распоп. Вот дрянчуга. Сильный, гадина, оказался. Уж я ли не сильный. Я, даром что одноглазый, а всех молотил. Спуску не давал. Я-то думал – я его соплей перешибу, сучонка. Ан нет! Не так-то просто. Он дрался отменно. Я уж и не помню, когда так дрался. Может, и никогда. Я сходил с ума просто, так молотил по нему кулаками. Я все печенки ему отбил, должно. Еще бы немного – и убил. Не дали мне его убить. Не дали! А то б убил суку с удовольствием. Как охотник – зверя. Поп был мой зверь. Он отнял у меня Настю. Настю мою. Я ж ее ягодку сорвал. Я б и женился на ней. Я уж заготовил нам на жизнь, на первые поры, все припас – и ей платья, и посуду, и утварь садовую, и денег, и даже сережки ей купил, такие лиловые, алые камешки, в руках повертишь – брызгают красными лучами, как закатно солнышко в нашем Василе.Сижу я в пылище. Носопырка вся пылью забита. А ночь-то жаркая, влажная, и отчего-то в воздухе – рыбой пахло! Будто бы лещами. Свежевыловленными… Может, кто из соседей засолил, вялить на веревке во двор вывесил…Сижу я. Сижу. Ничего не вижу. А вокруг меня орут! Как на пожаре! Нет. Громче, чем на пожаре.Я ни вижу ничего, томно мне, боль адская в глазу. Не в глазу: в мозгах.И вдруг меня как током швырнет вбок! Догадался я!Ничего не вижу! Ослеп.Ослеп, сука-блядь!Только голос над собой, женский, не Настин, а чей-то чужой, слышу:
– Беднай… Беднай… Калечнай… Таперь уж навек…
И я так заскрежетал зубами, что зуб один хрупнул, искрошился во рту, и я его, как косточку вишневую, выплюнул, уже не видя, куда я плююся, в кого попаду.
СПАСАЙ СКОРЕЙ! ВРАЧ ПЕТР СЕМЕНЫЧ, НАЗЫВАЕМЫЙ БОРОДАИз машины больничной выбегаю. Рожу ладонями тру. Ничего спросонья еще не пойму. Ванька Пестов прибежал, как заполошный, еле дышит, пот градом течет – кричит: там, возле Гагариных!.. поп с Пашкой Охлопковым друг друга порешили!.. Порешили!.. Насмерть друг друга забили!.. Скорей!..Я редко видал, чтоб мужик плакал. У Ваньки все лицо мокро от слез.
– Давай, – кричу, сам в майке да в трусах перед ним стою, – давай буди шофера больничного, Санька, едем туда! Кто кого забил?!.. Е-да-ты-мое, ничего ведь я со сна-то…
– Ща-а-а-ас…
Мотор затарахтел у окон. Я перекрестился на икону Николая Чудотворца.
– Николай, Угодник Божий, – прошептал, – спаси и сохрани людей неразумных… давно, давненько у нас в Василе мордобоя не бывало… и что их разобрало, дурачков… жара, что ли, сегодня такая…
Чуть ли не в трусах в машину сел. Перед самой машиной жена, передо мною в сорочке ночной трясясь, напялила на меня рубаху чистую и брюки протянула, и я впрыгнул в них, а застегивал уж в машине.Ящик с медикаментами я всегда в машине держал. Ну, вроде как я – «скорая помощь».Давненько я так не трясся в машинке-то, не спешил… со времен бой-бабы Анны Цыгановой, председательши сельсовета в те, баснословные, краснофлажные годы… Так спешил в моей машине к дому ее – когда дом-то подожгли, и горел богатый дом рассуки Цыгановой, злюки и гадюки, рыжим бешеным пламенем, а она на лавке около горящего дома своего валялась, за сердце, а верней, за толстую титьку держалась, и кряхтела: «Подожгли! Подожгли, сволочи! Да ведь знаю, кто поджег!.. Засужу!.. Посажу!..»И точно, посадила она тогда Юру Гагарина в тюрягу за этот поджог: на семь лет… Потом ему срок скостили – до четырех…А когда выпустили мужика – и выяснили все. Уж Цыганова в сырой земле, в Лосевом переулке, на кладбище, лежала. Поджег-то пьяница Серега Охлопков, батяня Петра и Пашки… Он на Цыганову зуб имел… А Цыгановой Юрка Гагарин отказал идти к ней в любовники: посмеялся над ней, на все село орал: «Меня старуха Анна к себе в любовники зовет, со всем с ума спрыгнула баушка!..» – она ему и отомстила. Вся милиция была у ней тогда куплена, все суды…
– Кто? – спросил я Ваньку.
Санек гнал как полоумный по пустой дороге. Шмыгал громко, простудно. «Надо бы капельки в нос прописать», – краем сознанья прошлась врачебная мыслишка.
– Поп наш! Серафим, мать его! – сквозь слезы крикнул Ванька. – И Пашка, мать его, Пашка!
– Какой Пашка? – В голове мой еще гудел, пчелино, густо гудел непрожитый сон.
– Пашка, мать его, Охлопков… Вот они!
Из машины я выкатился кубарем. Они все закричали: Борода, Борода! Щас укольчик!.. Щас поможет!..Не-ет, ребята, не Господь Бог я, это верно…Наклонился. Фонарь уличный не горел. Зато горела, пылала на все небо алая, рыжая как тыква, громадная Луна. И звезд было – не счесть.Я взял Пашку за запястья и попытался отодрать руки его от лица.
– Павел, ну, будет… Ну, давай, покажи… Это я, Петр Семеныч…
– А-а-а-а! – жалуясь, крикнул Пашка. И я отнял, отнял от лица его руки.
Всякие я видел в жизни картинки. Всякие травмы, переломы, вывихи и ушибы. И как бьются, пульсируют вишнево-синие кишки в разрезанном брюхе, видел. Срочный аппендицит делал в поле, на сенокосе. Цито. Все инструменты были – скальпель, игла да кетгут. И спирт, большая бутыль спирту. И никто не ассистировал. Так я Кольку Кускова спас. Вон он, тут ошивается, спасенный.Но тут все было ясно. И не врачу – тут было все ясно.Выбитый глаз вытек полностью. Ничего нельзя было восстановить. Зашить и заживить. Ни склеру. Ни радужку. Ни сетчатку. Ни зрительный нерв. Глазное яблоко было рассажено, вдавлено и изуродовано напрочь.
– Да, – сказал я тихо, – да, да… Ничего нельзя сделать… Ничего…
Обернулся и крикнул Саньку:
– Санек! Ящичек из машины! Обезболивающее введем!
Санек бежал с ящичком в руках, как с чудотворной иконой.«Не будет чуда, – сказал я себе, – не будет, не будет».Рядом с дорогой, в траве, лежал другой. Лица было не узнать.Лишь по волосам, густым, кровью перемазанным, да по светлой, золотой бороде, тоже красно окрашенной, я признал нашего батюшку.Рядом с батюшкой на корточках сидела девушка. Ага, Настя Кашина. Плачет. Гладит попа по волосам, от крови липким, гладит…Я набрал в шприц лекарство. Хороший наркотик. Он сейчас, минут через пять, отключится, может, даже уснет. Помазал спиртовой ваткой грязную руку, еще вздувшуюся, еще бешеную мышцу.
– Яму помощь-та тожа окажи! Борода марийска!
Кто-то тряс меня за плечи. Я поднял глаза. Перед мной стояла и трясла меня за плечи баба с лицом, как печеная груша. Баба широкая и мосластая, как старый купеческий деревянный шкаф. Губы бабы кривились. Она стояла перед мной вся в белом, как на свадьбу: белая присборенная на груди кофта, белая, в широких складках, длинная юбка, из-под юбки – белые чуни. Так одеваются наши марийки, в селах наших, на праздник. Я пощупал глазами старую черепашью шею: только мониста не хватает.
– Сейчас, – ответил я и вынул иглу из мышцы. Пашка уже откинул голову. Уже подвывал тонко. Сопел носом. Больше не орал. – Санек, дай сюда ящик!
