Василий Аксенов - Редкие земли
Теперь несколько слов о рыбах. Я не успеваю сравнить себя с ними, как они тут же рассыпаются в разные стороны: марлины, скаты, тунцы, не говоря уже о стадах камбалы и трески. Однажды ко мне приблизилась семья китов, напомнившая мне нас всех, Стратовых. Я плавал среди них и даже садился верхом. Это высочайшее удовольствие! Их глаза смотрели на меня, словно мыслящие существа из продолговатых батискафов. Что касается дельфинов, то они постоянно проявляют желание считать меня своим. Выискивают меня всей компанией, приглашают играть и шалить. Признаться, меня не очень-то вдохновляет особая шершавость их кожи, а гладкость моей шкуры ввергает этот народ в некоторое смущение. Удивительно то, что они проявляют по отношению ко мне вполне гуманную заботу, приносят в своих клювах свежую рыбу. Их секс для меня продолжает оставаться загадкой. В принципе, афалина-самка — это самое близкое приближение к этому делу. Одна из них чаще других кружила вокруг меня и проявляла любопытство к моим гениталиям; боюсь, однако, что, оказавшись в моих объятиях, она ободрала бы весь мой эпителий. Ах, как я жалею, что моя несравненная Дельфина Лакост не ушла вместе со мной в Морское и не подросла в своих органах, чтобы соответствовать мне! Прошу тебя, мамка, подарить этой девочке от моего имени несколько миллионов.
Тебя, должно быть, интересует, как я питаюсь. Знаешь, за исключением вина, в мой прейскурант входит все то, чем гордятся лучшие отели атлантического побережья: мидии, устрицы, лангустины и пр. Покажется странным, но я никогда не испытываю здесь ни малейшей жажды.
Любимая моя мамочка, я прекрасно понимаю, что наша семья приближается к окончательному развалу. Что привело нас к этому рубежу: твоя красота и цепкий ум, мои размеры, бунтарский характер отца, удивительная скромность сестры, редкоземельные элементы или наше чудовищное богатство? Добрый мой Ген, если бы он знал, какое острое чувство любви и симпатии я испытываю к нему, когда выхожу в Интернет и наталкиваюсь там на злые сплетни о нем! Как я желаю ему несбыточной победы над скрытно-большевистской Академией Общего Порядка!
Признаюсь тебе в самом главном. Чувства, о которых я только что написал, все реже посещают меня. Я вспоминаю свою семилетнюю ломку и соединяю ее с нынешним четырнадцатилетним морским состоянием, суть которого пытался мне объяснить Алмаз. Чаще всего я не испытываю никаких человеческих чувств, кроме холодного торжества, связанного с тем, что меня покинул страх небытия. Иногда мне кажется, что я породнился с Заратустрой, что в этих моих ломках начинает просвечивать новая человеческая раса. Без нынешних сентиментов. Без жестокости, но и без жалости. Все.
ЭРБ».
Дочитав письмо до трех заключительных знаков, она испытала полнейший ужас. Вегетативный шквал. Отсутствие мысли. Конвульсию мышечных тканей. Панику.
Именно в таком состоянии ее застал вошедший в ее спальню муж Ген. Он бросился вперед, подхватил ее под коленки и под лопатки, отнес в постель. Сорвал с себя халат, распахнул пижамные штаны. Положил ее ноги себе на плечи; драл. Целовал ее рот, скулы и уши. Мучительно стонал и рычал. Она постепенно размягчалась, нежнела, обхватила его затылок, отвечала на поцелуи. Как в прежние годы. Любовь.
«Зачем ты пришел?» — спросила она после долгого молчания.
«Чтобы попрощаться, — ответил он. — Я уезжаю».
«Куда?»
«Ты знаешь куда».
Снова молчание. Потом она спросила его прямо в ухо, как делала это во время тюремных свиданий: «Ты помнишь, как крошка Никодимчик грезил, будто мы с ним вдвоем плывем через Океан?»
«Хотелось бы забыть, но помню», — прошептал он в ответ.
Она выкарабкалась из-под него, прошла через спальню к столу, на котором светился монитор компьютера. Нажала на print. Почти мгновенно выскочили странички с текстом ЭРБа. Отнесла текст Гену. Тот лежал, вернее, сидел, подоткнув под спину подушки; суровый норманн, Грозоправ. Уселась в ногах огромной кровати. Когда я избавлюсь от своей девчачьей приманки? Поза лотоса. По бедру сползает избыток секреции. Ген читает, не меняя позы и выражения лица. Только однажды лицо у него искажается, и это искажение рождает короткий стон. Она понимает, в каком месте письма он споткнулся. В конце.
Дочитав письмо до конца и разгладив искажение лица, Ген оставил листки в постели и встал.
«Я тебе еще не сказал, что Алмаз едет со мной».
«Вот так?» Она не сводила с него взгляда. Норманн завязывал свои портки.
«Я его не звал. Он сам напросился».
«Кто еще с тобой едет?»
«Сук и Шок».
«Вот так, значит?» Вот в этом моменте по мизансцене полагается закурить. Она обводит вокруг себя все складки постели. Нигде никаких сигарет. Что же, специально вставать и топать за сигаретами в офис? Теряется весь смысл. Теряется темпо-ритм; так, что ли? Остается только по-идиотски переспросить:
«Значит, вот так?» Надеюсь, он понимает, что так нельзя бросать Хозяйку-жену, даже если вы с ней уже попрощались. Нельзя лишать ее гвардии окружения, оставлять почти в одиночестве. Хочется крикнуть ему в лицо «Свинья!», но так нельзя кричать после вдохновенного любовного акта.
«Не нужно волноваться. Самураи будут постоянно курсировать между метрополией и эмиграцией».
Она решается найти подходящий для этой сцены табак. Бежит через несколько комнат в дальний офис, который посещают только персоны ранга короля Раниса, и возвращается оттуда в спальню величавой поступью с доминиканской сигарой в руке.
«В случае если тебя арестуют, опять подкупать всю тюрьму?»
Олигарх, прежний Хозяин, в моменты ее вылета из спальни и возврата с сигарой созерцавший в окне мрак Океана и подсвеченную фонарями прибрежную пену, теперь медленно поворачивается к бывшей любви.
«Иногда можно обойтись и без денег. Ты же познала это на собственном опыте».
Ей снова, почти нестерпимо, хочется выкрикнуть трагическое слово «Свинья!», но вместо этого она задает дурацкий бытовой вопрос:
«Стомескина тоже едет туда с тобой?»
«Она уже там».
Ну вот и все, размышляют они молча, слово в слово, вдвоем. Четверть века вместе, но больше, как видно, уже невмоготу. Особенно если ты не серийный продукт, а редкая штучка. Если ты из семьи лантанидов. Редкоземельная пыль. Если вы вдвоем сначала породили некий гибкий металл, а потом распались для будущих сплавов. Наш мальчик узрел в себе Заратустру и ушел. Теперь он не страшится смерти. Вернется ли он когда-нибудь к тому, что всегда рассыпается в прах? К тому, что живет среди непостижимого числа глыб, среди жалости и жестокости? К постоянно расплавляющемуся летоисчислению? К любовной секреции бесчисленного числа редчайших тварей? А что будет с нашей девочкой-молчуньей, с девственницей среди всемирного разврата? Семья лантанидов рассыпается, и девочка отлетает в свое одиночество. Что возникнет вокруг нее, если чему-то все-таки суждено возникнуть? Мы начинали свои дела, не зная, к чему они приведут. Из недр тоталитарного комсомола мы начали наш поход к такой чепухе, как гражданское общество, а пришли к такой чепухе, как миллиардное состояние. Мы разворотили общую тюрьму, чтобы потом разворотить и нашу личную тюрьму, набитую персонажами текущей литературы. Из детской веселой игры мы пришли к абракадабристой игре взрослых. Трилогия завершается. Все. Прощай. Прощай. Все.
Они обнялись, как брат и сестра. Обменялись невинными поцелуями.
«Надо все-таки попытаться все сохранить», — сказал Ген.
«Да-да, давай попытаемся», — согласилась Ашка.
«Ведь не может же быть, что все просто-напросто рассыпается в прах».
«Нет-нет, так быть не может».
«Ведь все-таки как-то так задумано, чтобы мы становились лучше; как ты думаешь?»
«Думаю, что все-таки мы должны становиться лучше. Иначе зачем мы здесь или там?»
«Я тоже думаю, что наш единственный смысл — это стремление к лучшему».
Ген сложил вчетверо листки с текстом ЭРБа и положил их в карман брюк.
«Мы будем с Максом постоянно мониторить Никодимчика. Спасибо тебе за все, родная».
Ашка взяла с ночной тумбочки щетку и причесала его в дорогу.
«Да-да, старайтесь его постоянно мониторить. Благодарю тебя за все».
Триста двадцать одна страница на компьютере iBook G4. Делаю бэкап и откидываюсь в кресле. Приближается финал, а я, как всегда, не знаю, чем все кончится, да и кончится ли это вообще. Недавно случилось мне в Херсонесе побывать на спектакле «Бог» по мотивам одноименного фильма Вуди Аллена. Вместо Манхэттена все разыгрывалось в руинах античного амфитеатра, и вся дюжина московских актеров была в древнегреческих одеяниях, за исключением потаскушки из Уфы, которая носилась по камням в мини и туфлях-шпильках. Действие было скорее спонтанным, чем хорошо отрепетированным. Публика изнывала после трех часов отсебятины и похабщины, а труппа все не знала, как кончить. Наконец кто-то вырубил свет, и все разошлись. Надеюсь, что у нас в романе все-таки не произойдет ничего подобного.
