Выдумщик - Попов Валерий Георгиевич
– Жестко! – проговорил Юра.
Я застонал. Идиот! Говорил же себе – остановись!
– Но, – Юра поднял руку. – Так ей и надо!
– Кому – ей?
– …Обеим!
Можно было лишь догадываться, о ком он. Я тут лично троих насчитал.
– Мне кажется, скоро ты освободишься, с моей помощью, ото всех, и мы загуляем.
– Очень может быть, – сдержанно произнес он.
Чувствую, я моими статьями разоблачаю в его глазах его пассий! Хотя я даже не видел их.
– Ну что? Перерывчик небольшой? – предложил я.
– Ну почему? Продолжай. Интересно, – внешне спокойно сказал он. Вот такие «кремни» магнатами и становятся!
Следующая моя колонка была:
Дурацкое счастье – непременно придет… Помню, как я поначалу горевал на шведском острове Готланд, в Международном центре писателей и переводчиков. Внизу была кухня, и оттуда неслись веселые крики западных литераторов, каждый день что-то празднующих, хотя обстановка в мире считалась напряженной. Вокруг, впрочем, царила идиллия… но не для меня. Выданную мне на проживание тысячу баксов я экономил, как каждый советский человек. Крался по универсаму, скупая лишь уцененные продукты, и тайком у себя в комнате ел. Остатки еды, за неимением холодильника, я вывешивал в заветном красном мешочке за окно, прижав рамой, и всю ночь меня мучили шорохи: неужели кто-то дербанит мой запас? С таким отношением к соседям я, возможно бы, и уехал… Но! Однажды на остров налетел ураган. Всю ночь рамы тряслись, гремело железо на крыше. Открыть окно было бы безумием! И вот, наконец, рассвело и затихло. Я подошел к окну. Моего красного мешочка за окном не было! Унес ураган! Я распахнул раму. Прежний двор-сад теперь выглядел свалкой: груды сучьев перемешаны с каким-то мусором, упаковками, обломками. Ага! Вон и угол моего пакетика виден. Я ринулся во двор, откопал мой мешочек и жадно стал есть: изголодался за ночь, исстрадалси… Подняв, наконец, глаза, я увидел, что на меня через широкое окно кухни с ужасом смотрят писатели всего мира: до чего одичал русский писатель – мусор ест. Неправильно меня поняли! В левой руке я стал трясти красный мешочек, а правой бил себя в грудь, как орангутанг: «Мое! Это мое!» …Снова не поняли. Это конец. Я побрел к себе на второй этаж, заперся. Сердце гулко стучало. Надо уезжать!
Но тут я сказал себе: а для чего ты приехал сюда? Налаживать отношения с мировым сообществом. Ты – писатель и должен рассказывать людям о себе. И так, чтобы они видели в тебе человека! Иди! Я слегка причесался, взял из сумки бутылку и пошел. И опять – ужас исказил их лица. Они как раз обедали и, видимо, решили, что я пришел отнимать их еду. Но я – решительно брякнул бутылкой, уселся и стал рассказывать о своих переживаниях в эту ночь. Среди присутствующих там не было англичан, и по-английски все говорили примерно так же, как я, поэтому меня слышали. Примерно в середине моего выступления они поняли, что я пытаюсь их рассмешить, и стали смеяться. И когда я закончил – увидел добрых друзей, сопереживающих мне!
Наперебой они стали доказывать, что дураки-то как раз они, а я-то еще ничего себе. Солидный немецкий профессор поведал, как однажды, еще студентом, уехал вдруг из колледжа на велосипеде своего руководителя и, когда заметил это, впал в отчаяние. Литовский поэт рассказал, что поначалу на этом острове он тоже чувствовал свою ненужность, в одиночестве бродил по берегу моря, в тоске кидал камешки, подсчитывая «блинчики» (отскоки от воды) – и при очередном прыжке плоский камень попал вдруг в голову уточки – и убил ее! Что подумает мировое сообщество? И только на третий день он решился спуститься к ужину и все рассказать. «Хантер! Хантер!» (охотник) – такими восторженными криками встречали его теперь.
Дружески принимали и меня. Ко мне прилепилось другое слово. «Нормалёк?» – «Нормалёк!» Мы – вместе, несмотря на все попытки нас разлучить. И наши рассказы о наших слабостях и ошибках гораздо человечнее, чем что-либо. Нормалёк!
И никого из Юриных близких вроде бы не задел. Позвонил ему.
– Ничем тебя не расстроил?
– Ты мой кумир! – он, видимо, улыбался.
16
А вот и слава! Вдруг Нелька позвонила. Неужели что-то прочла мое?
– Можешь приехать? Есть дело!
– Какое?
– Приятное.
– А Фека?
– …А кто это? Напомни! – дерзко сказала она.
– Буду тебя лепить.
– Всего?
– Нет! Голову. Видишь – у меня галерея питерских знаменитостей.
– О! А долго это… лепится? – зачем-то спросил.
– …Ты моя надежда!
– Вот это да!
– А то тут кое-кто начал сомневаться в моем профессионализме! Сказал, что дверь в Союз художников закрыта для меня.
– Ясно. Догадываюсь, кто… А я моей головой должен ее открыть.
– Приблизительно так, – сказала она.
– Да тут у вас, я гляжу, не только «головы». Целый музей.
– А-а. Фека натащил из мастерских. Овободившихся, как он говорит.
– Да. Многие, я гляжу, оставили этот мир.
– Но работы – здесь! Собраны! – сказала Нелька. – Теперь и ты будешь тут! Попался! – ласково добавила.
Я все же дождался.
Переоделась в заляпанную робу, и понеслось. Через час уже на подставке вырисовывалась моя голова. Не хватало лишь кривой улыбочки, для меня характерной.
– А ты не идеализируешь меня?
Конечно, идеализирует!
Как говорили мы во дворе: «Раздался голос из помойки, когда туда летел кирпич».
Фека явился в каком-то переливающемся костюме.
– С вернисажа? Или с фуршета? – поинтересовался я.
– Да заседала комиссия по мастерским! – с вызовом посмотрел на Нельку, а потом так же на меня.
– А чем это вы тут занимаетесь в служебном помещении?
– А вы кто? – поинтересовалась Нелька.
– Заместитель председателя Худфонда! – выпятил губу.
– Да таких заместителей у Исакыча что грязи! – поделилась со мной Нелька и, подумав, чуть удлинила двумя пальцами мой нос. – Мешаешь! – глянула на Феку. И еще удлинила мой нос.
Боюсь, что в таком настроении она сделает из меня чудовище. Небезопасно находиться в ее руках.
А Фека между тем наступал.
– А это ты видал?
Он поставил передо мной полотно, выдернутое из кладовки. Мамин портрет! С той самой фотографии, со снопом на руках. Смотрит на нас, улыбается.
– Кто… написал?
– Неважно, кто написал. Важно, кто выставил.
– А ты выставлял?
– А то!
– …А почему меня не позвал?
– Сюда смотри! Соберись! – командовала Нелька. – Та-ак!
– Да она гений! – вырвалось у меня. – И улыбочку мою ухватила!
– А кто это знает, кроме нас с тобой? – к нам присоединился Фека.
И вот мы опять все трое вместе.
– Ты, я гляжу, у нас Третьяков! Щукин! Морозов! Какую коллекцию собрал! – Феку я поддержал. Но не удержался, добавил: – Только они покупали, а ты продаешь.
– Да уж! Все бы сгнило, кабы не я… в связи со смертью хозяев.
– И многих уморил?
Он лишь усмехнулся. По рюмкам разлил.
– Ну… За русское искусство! Пока еще – можно чокаясь!
Исключительно благодаря ему!
– Ну, и за тебя, ясное дело, – подхватил я. – Все же и мой бюст теперь в этой коллекции.
Он снисходительно глянул.
– Еще тыщонок сто на литье – и можно уже вести разговоры!
– Спасибо тебе! – сказал я. – Но до бронзы, думаю, не доживу! И что – литье? Главное – лепка. И тут мы Нелли, прежде всего, поклониться должны.
– Ты прав! На подхвате я! – Фека опять все повернул на себя. Хоть и в уничижительном смысле, но тоже сладко. – Ты думаешь – кто я?
В сознании моем мелькнули самые чудовищные предположения… Как говорится – широк русский человек! Я знал одного великого дирижера, который утверждал, выпив, что он – ослиный хвост. Я только развел руками.
– Поползень! – отчеканил Фека. Алкогольный синдром!
