На запад, с жирафами! - Рутледж Линда
Она поежилась от холода, и я робко обнял ее, а она не стала сопротивляться. Я притянул ее к себе. После всего, что мы пережили за день, этого было достаточно: уже победа. Так мы с ней и лежали рядышком, в безопасности, под бескрайним небом, полным сверкающих звезд, в окружении жирафов, а ночь так дивно нас убаюкала, что вскоре мы забылись сладким сном.
Когда я открыл глаза, надо мной поблескивал полумесяц, жирафы уже спрятались в вагончик, а Рыжика рядом не было, С минуту я смотрел на домик, откуда она пришла, на место, где она лежала, запечатлевая эту ночь в памяти во всех ее подробностях, чтобы запомнить и холод пустыни, который нас сблизил, и прикосновение ее густых кудрей к моей руке, и беспокойных жирафов, и созвездия над головой, — смакуя каждую подробность, как уже делал на платформе, когда впервые уввдел и ее, и жирафов. Пожалуй, только они-то и не изменились за весь наш непростой путь.
Я встал и снова поднял крышу. Жирафы вскинули головы, приветствуя меня. Красавица на краткий миг даже положила морду мне на колени, как когда-то на кукурузном поле. Я опять растянулся на перекладине между ними и, пока выискивал на небе созвездие Жираф, заполнившее пустое пятно на небе, согревался дыханием пятнистых великанов.
Весь следующий день наш путь пролегал по бескрайней пустыне, и поездка эта оказалась удивительно спокойной и приятной — наверное, именно так себе представлял Старик каждый из дней нашего вояжа. Хотя, вообще-то, пустыни опасны тем, что, если что-нибудь пойдет не так: перегреется радиатор, заглохнет двигатель, лопнет шина, тебя почти наверняка ждет погибель. Даже если повезет и встретится какой-нибудь радушный помощник, у него в машине точно не хватит места для двоих жирафов. Так что нам кровь из носу надо было поскорее убраться отсюда.
Но в тот день нас всех накрыло умиротворение. Нам не встретилось ни людей с их ненужными разговорами, ни сложностей, с которыми надо было бороться.
В тот день львы обошли нас стороной.
Мы снова выехали за час до рассвета. И когда поднялось солнце, застав на небе луну, мы были уже в пути. Похожее умиротворение воцарилось во мне, когда мы преодолели горы. Вот только теперь это чувство было мощнее, дольше, глубиннее. Никогда еще мне так не хотелось вознести к небу молитвы. Когда я впоследствии слышал, как люди, описывая схожий опыт, поговаривают о духовной его составляющей, мне хотелось усмехнуться, но я не мог. И в последующие годы, во время войны и затем, я всегда спасался воспоминаниями о том безмятежном дне, проведенном в суровом краю рядом с жирафами, Стариком и Рыжиком. Как и бескрайняя жирафья радость при виде огромных птичьих стай, это умиротворение не находило объяснения, не могло быть выражено словами.
Такие дни в жизни по пальцам можно пересчитать, а с некоторыми людьми подобное происходит лишь однажды. Пожалуй, и я из их числа. Когда я вспоминаю тот день, в памяти моей мне не восемнадцать. А столько, сколько в действительности — хоть тридцать три, а то и вовсе сто три, — и я снова везу нас всех через красную пустыню, объятую безвременьем, и наш пункт назначения не имеет названия — мы просто спешим туда, где лучше. Все вместе.
В то утро мы сделали две остановки: сперва на подъезде к Силвер-Сити, а потом — рядом с Гло-убом. Передышки были короткими: мы успевали разве что напоить жирафов и размять ноги. При этом мы, убаюканные дорожным ритмом, едва ли парочкой слов обменивались. И даже то, что весь день мы ехали вровень с железной дорогой, не сильно меня тревожило. Хотя, казалось бы, должно было внушить множество тягостных мыслей об убитых бездомных, мальчишках-оборванцах, толстосумах и их состоянии и, само собой, о монетке в двадцать долларов, которая по-прежнему оттягивала карман моих брюк. Но нет. Пускай все это и случилось с мальчишкой, спасшимся из Пыльного котла всего несколько дней назад, я уже не чувствовал с ним родства.
В Силвер-Сити Рыжик наконец позвонила своему мистеру Великому Репортеру.
Я услышал, как она назвала его по имени, прикрывая за собой дверь в телефонную будку. Подслушивать я не стал. Да и не было нужды. Достаточно было понаблюдать немного со стороны, чтобы понять, что тут происходит. Сперва разговор шел на повышенных тонах — совсем как в Нью-Джерси, пускай теперь я слышал лишь одну из сторон. А потом Рыжик, видимо, добралась до новости, способной заткнуть любого мужчину. Она прислонилась к деревянной обивке будки, и, кажется, в трубке надолго повисла тишина.
Рыжик вернулась в кабину и рассказала, что до вечера он пришлет ей в Финикс деньги на билет. Не доверять ее словам не было особых причин, ведь прежде она Лайонелю не звонила. Но, само собой, я все же заподозрил неладное. И на подъезде к нарядному вокзалу города Финикс ощущал все что угодно, но только не спокойствие. Остановка будет короткой, предупредил Старик. У нас есть еще несколько часов до заката, и тратить их попусту ни к чему. Уже завтра он рассчитывал прибыть в Сан-Диего. Я остановился прямо у вокзала и вышел, чтобы пропустить Рыжика. Старик тоже выбрался из кабины — из вежливости.
Рыжик последовала за нами.
— Спасибо, мистер Джонс, — сказала она, расправив плечи и пригладив одежду и волосы.
— До свидания, миссис… — Старик снова запнулся, не зная, как к ней обратиться.
Казалось, он хочет еще что-то добавить, и я рад бы думать, что на языке у него крутилась благодарность или извинение, но, возможно, в обоих случаях я ошибался. Что бы то ни было, он промолчал. Только шляпу приподнял — и всё. Покосившись на меня, он отвернулся и устремил внимание на толпу, которая уже с обожанием взирала на жирафов, отвечавших ей тем же.
Я проводил Рыжика до большого табло прибытий и отправлений у дверей на вокзал. Оказалось, что единственный поезд к Восточному побережью сегодня уже ушел, а другой поедет только через сутки. Но зато телеграфное отделение, где можно было получить денежный перевод, находилось неподалеку. А Старик уже вовсю махал мне руками, подзывая к себе.
Но я все равно увязался за Рыжиком на территорию вокзала.
Она меня остановила:
— Нет, Вуди, не ходи со мной.
— Но тебе же придется тут ночевать, а у тебя нет наличных! — сказал я. — Что, если перевод еще не пришел? Может, лучше согласиться на предложение мистера Джонса?
— Деньги придут, — возразила она. — Не надо на меня тратиться. Не волнуйся.
Она коснулась живота, а с моих губ сорвался вопрос, который я вообще был не вправе задавать:
— Что ты теперь будешь делать?
— Подожду, — ответила она.
— Нет, я о другом… — сказал я, не зная, как лучше выразиться. — Я про сердце твое.
По ее лицу пробежала тень — печальная, беспокойная.
— А, шкет, да я это все выдумала. Не стоит доверять женщине, пожелавшей увидеть твоего жирафа.
Она лгала. Я это видел. Милое дело — солгать на прощание.
— Но я все равно стану новой Маргарет Бурк-Уайт. Вот увидишь, — сказала она, улыбнувшись мне слабой, напряженной улыбкой.
Я сунул руку в карман, достал монетку в двадцать долларов и протянул ей.
— Нет! — Она замотала головой так ожесточенно, что кудри запрыгали по плечам.
Я схватил ее за руку, вложил монету в ладонь, с нарочитой неспешностью удостоверился, что она ее приняла, и потом все так же неспешно отпустил ее кулачок.
— Не знаю, когда я смогу их тебе вернуть. — Снова натянутая улыбка.
— А не надо, — отмахнулся я. — Они не мои. И не мистера Джонса.
— Вот как… — протянула она, видно решив, что я их украл.
Ну и поделом мне.
Стиснув монетку покрепче, она повернулась было к депо, но замерла, устремив на жирафов последний взгляд — долгий, будто хотела запечатлеть их в памяти… А потом точно такой же взгляд остановился и на мне.
— Ну и история с нами случилась, а, Вуди Никель?
Не успел я ответить, как она стиснула меня в объятиях и поцеловала прямо в губы. Это был долгий поцелуй — я успел даже опустить руки ей на голову, нырнуть пальцами в мягкие кудри, приласкать ее, точно взрослый мужчина, как всегда и мечтал. А потом она отступила. На ее лице опять появилось то самое задумчивое выражение, а за ним последовало признание:
