Гаррос-Евдокимов - Серая слизь
Не понять!!
– …Не отвечай мне ничего. Я не требую от тебя ответа – я понимаю, что ты все равно ничего не можешь сейчас ответить. Ты должен просто понять, что я тебе говорю. Просто проанализировать. Сам. И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…
Я открываю глаза.
Не-е-е. Не видно. Прозрачное в прозрачном. Кувыркается, булькает. Льется на подбородок.
Неудобно. Лежа глотать. Тем более когда то, на чем лежишь, ходит под тобой ходуном. Тем более когда под черепом карусель. Центрифуга. Кувыркание. И бульканье. Тем более. Более – менее. Все менее и менее. Почти кончается. Почти литр. Кончается.
Тьма сгущается, свет кончается: это время кончило без гондона. Осталась осколочная оболочка, жестянка, склянка, скорлупка вылупившегося на меня армагеддона. Обернись ко мне. Я боюсь тебя. Промокает стигматы губкой, смоченной в уксусе, робинзон с острова джона донна. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. При твоем приближении нолик на груди раскаляется, твой рот изгаляется, робинзон исцеляется, нолик умер, валяется, распались звенья цепочки причинно-следственной. Обернись ко мне. Я боюсь тебя страхом точного знания, опознания, искушения, предвкушения, как подследственный точно знает сейчас вот сейчас будут бить по почкам. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. Я хочу тебя. Дай им знак, поцелуй меня, забери меня из миндальной дали, блевотной близи, утопи меня в хохоте серой слизи. Не жалей меня. Тейк ит изи.
Спазмы в горле. У водки маслянистая консистенция и резкий химический вкус. Последние капли. Я отшвыриваю пластиковую канистру, та скачет по разбитому асфальту промплощадки. Лера единым круговым движением свежует пачку “Caines”, комкает целлофан, кидает в пепелку. Я шарю по карманам, достаю зажигалку. От рук воняет химией, на пальцах – маслянистая дрянь. Скрежещет самодельное колесико. Пламя.
– Прикол. – Лера берет зажигалку у меня. – Из чего это?
– Из пулеметного патрона.
“И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…” Я с маху захлопываю розовый багажник. От первого удара начинает орать сигнализация, от второго стекло разбивается – я кидаю смятый библиотечный талончик на сиденье.
Диван, на котором я корчусь, уже не просто мерно качает на боковой волне – уже подбрасывает и швыряет. Раскручивает вокруг своей оси. Центрифуга. Миксер. И все внутри, в нутре в моем взбалтывается, вспенивается и просится наружу. Мать… Пытаюсь встать. Не так просто попасть ногами в пол, особенно когда ноги чужие, особенно когда неизвестно куда их засунули. От же ч-ч-черт… Какой “вертолет”… И шатаюсь, и путаюсь ногами в чем-то, валяющемся на полу… Это куртка моя валяется. Темно-синяя, закрывающая жопу “акватексовая” куртка, перетягиваемая в бедрах-поясе-шее, с “отражателями”. Я вижу длинный козырек капюшона, вижу на его изнанке сеточку мембраны.
– Простите, – окликаю я тонкогубую тетку без возраста, с выправкой отставной балерины.
– Да?
– Я… Извините, я ищу Кристи…
– Кого?
За спиной “балерины” – легкоодетые молодые люди, некоторые смотрят в нашу сторону. Одна очень коротко стриженая девушка, вроде, даже мне знакома… Очень знакома. Нехорошо знакома, опасно. Я кошусь по сторонам. Очень опасно! Слева – некое смежное помещение, дверь полуоткрыта. Я делаю шаг в ту сторону.
– Эй! – тетка.
Еще шаг и еще. Тревога нарастает, делается нестерпимой. Я уже на пороге этой маленькой комнатки. Опасность – за спиной. Толкаю филенку. И – стартую с места. Грохочет о стену створка противоположной двери. Двери-проемы-тамбуры. Очко. Я упираюсь потными скользящими ладонями в фаянсовые борта и раз за разом, сотрясаясь всем телом, всеми поджилками, всеми фибрами, раз за разом, раз за разом вываливаю содержимое себя, нате, все секретное-потайное, смотрите, нечего мне скрывать, смотри, лейтенант, вот он я весь, вот, вот, сколько ни есть – все мое…
Отплевываюсь от тягучей бесконечной слюны, медленно поворачиваю голову. Лейтенант так и лежит в ванне, в кожане своем, на боку, кое-как поместившись, неловко подтянув к груди джинсовые ноги. Не обращая на него внимания, отворачиваю почти до отказа оба крана, плещу на морду маслянистую, с химическим запахом жидкость. Кое-как обтираюсь рукой, поднимаю глаза на зеркало.
Оно, как и положено, чуть отблескивает под резким, замкнутым в кафель электрическим светом – но это поблескивание не стеклянное: бумажное. Глянец фотобумаги. Плоховатого цветного снимка “мыльницы”. Ножницы берут его со слабым кряканьем.
– Гарик, ты помнишь, когда Крэш загнулся…
– Крэш? Ну…
– Ты же виделся с ним, кажется, в тот день.
– Ну да…
– Ты не помнишь, с кем он тогда квасил? Ну вот вы с ним в тот день тусовались. А с кем он потом пошел догоняться, не помнишь?
– Потом?.. Так с тобой же и пошел… Щелк – падает цветная полоска. “Ерш” – это модель так называется. Металлическая ручка, шнуром обернутая. Лезвие восемь сантиметров, но по форме – как спортивный катер, или впрямь, как рыба ерш: но не настоящая, а какой ее в мультиках рисуют. Загляденье. Только людей таким резать.
Он же с самого детства был для тебя примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго…
Щелк – вторая.
“Кто следующий?”
Пальцы тычутся в зеркало, ногти скребут по стеклу. Кто? Я пытаюсь узнать, понять, вспомнить, кого вижу там. Я же знал его… Вы были знакомы с Якушевым? Только это уже не Дима в зеркале… Это же Аська там, господи, Аська, я уже и забыл почти, как она выглядела… Кто? Крэш. Кто? Глеб Лапицкий. Кто? Володька Эйдельман. Кто? ФЭД. Кто следующий? Ну?
– Ну че, пойдем? Мы с Герой – в “Рупуцисе”, внизу, правеe стойки, за угловым – четверть круга – столиком. Я сижу лицом в угол, Гера – слева от меня, спиной к окну, начинающемуся от уровня столешницы. В окне на высоте моего взгляда – послойно – незаконченные отражения, ноги прохожих, фары Гериной “короллы”, светящиеся ящики троллейбусов, вывески: зелено-оранжево-синяя “Нарвессена” и красная – “Т-маркета”.
Я толкаю рукой анатомирующего лопатник Геру.
– А? – поворачивается Гера ко мне. Я киваю на окно. Он сначала не въезжает, начинает вертеть головой. Уставляется в окно:
– Чего там?
– Да стоял какой-то мудак… На нас прямо пялился.
Я проснулся с острым приступом паники, и в первую секунду, не расклеив еще век, успел испытать мгновенно сменяющие друг друга полнейшую дезориентацию, ложное понимание с обманчивым облегчением и тягучую, ледяную, безвоздушную, стремительно нарастающую тревогу.
Открыть глаза было, как пройтись по ним наждачкой. Невыключенный верхний свет слепил, стояла глухая ночь и тишь, вне времени, словно на затонувшей подлодке: клаустрофобия и удушье. Весь мир был наждачный: при каждом движении скребло и драло, от каждой мысли. Глотка засохла и скукожилась, во рту настаивался паскудный привкус блевотины, я по-прежнему валялся на диване в одежде. И медленным рикошетом возвращалось то, что меня разбудило – отрывистый писк телефона, на который пришла SMSка.
Где? Где он? Уф-ф-ф… Самое омерзительное из всех возможных состояний: когда ты еще пьян и еще ничего не соображаешь, но пьяная легкость уже ушла – и уже похмелен, и все похмельные симптомы уже налицо… Где он? Ничего не понятно… Вот же он… Руки трясутся, как у самого распоследнего ханурика.
распались звенья цепочки причинно-следственной обернись ко мне.
Все с того же самого – 9856819.
Я смотрю, не въезжаю, смотрю еще раз, бросаю телефон, валюсь на диван, стеная, поднимаюсь, добредаю до выключателя, вырубаю свет, падаю, закрываю глаза – и вот тогда наконец понимаю: внезапно, рывком, судорогой – все. Наконец-то все складывается, вся эта несообразная дичь приходит к общему знаменателю, весь этот бред обретает смысл.
Я умер.
Не знаю точно, когда. Может, в то утро, когда оставил открытым кухонный газ – а потом пошел на кухню закурить. Все тогда случилось – спичка зажглась, газ рванул, меня разнесло. Может, тогда… Неважно. Я умер. Но не захотел этого понять. Принять. Распались звенья цепочки причинно-следственной. Я закуклился. Я делаю сам перед собой вид, что жив. Лихорадочно нагромождаю индивидуальную виртуальную реальность, в которой спичка не зажглась, и… Я все более погрязаю в этом посмертном бреде.
Это совершенно бессмысленно и бесперспективно, но я тем не менее упорно за это цепляюсь. Снова и снова. Несмотря на то, что бред мой уже расползается, разваливается под собственной тяжестью… На меня рушится крыша дома – но я уверяю себя, что успел убежать. Мне на голову падает сварочный баллон – но я убежден, что успел сделать лишний шаг, что он в меня не попал…
“Это ведь не жизнь. Это имитация жизни. Словно зомби тщательно выполняет все привычные повседневные дела, пытаясь убедить себя, что он еще жив…”
