Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии
Она начала плакать и кричать, как безумная. Она выкрикивала слова ненависти своей матери вновь и вновь.
— Почему ты не умерла, Коррин Фоксворт?! Почему ты не умерла?
Я ушел. Я не мог больше этого выносить. Сколько злобы и порока в них обеих…
Но отчего, отчего же мне так больно?
ДЕТЕКТИВКак мы с отцом и задумали, рано утром он повез меня в направлении школы, а потом высадил на углу, где начиналась дорога к нашему дому.
— Не волнуйся, Джори. Не предпринимай ничего, что могло бы угрожать твоей жизни, и не выдавай своего присутствия этому дворецкому или Барту — они опасны, помни это. — Он обнял меня. — А теперь слушай. Я сегодня увижусь с психиатром Барта и расскажу ему, что случилось. Потом поеду в аэропорт проверить, улетела ли моя мать каким-нибудь рейсом, хотя, видит Бог, это неправдоподобно. Ведь то, что обе они пропали в один и тот же день — слишком подозрительное совпадение.
Я должен был сказать ему это, хотя и страшился собственных слов.
— Папа, ты подумал о том, что Барт мог… ну, ты понимаешь. Вспомни: Кловера удавили проводом. Эп-пла заморили голодом и потом проткнули вилами. Кто знает, что случится в следующий раз?
Он потрепал меня по плечу:
— Да, я тоже думал об этом. Но я не могу себе представить, чтобы Барт посягнул на собственную мать. К тому же она взрослый человек, и у нее достаточно сил справиться с ним, даже если она больна. Но это-то как раз больше всего меня беспокоит, Джори. У нее была высокая температура, а это уже опасно. Надо было мне остаться дома и проследить за ней. Глупо выходить замуж за врача, — заключил он неожиданно, будто забыв о моем присутствии.
Он на минуту склонил голову на руки, обхватившие руль. Мотор оставался включенным.
— Папа… езжай и делай все по своему плану. Я здесь прослежу.
И я добавил доверительно:
— А потом, ты же знаешь, какова Мадам Мариша. Барт боится ее.
Улыбнувшись, будто я его необыкновенно подбодрил, он помахал мне рукой и отъехал, оставив меня в недоумении, что же предпринять. Ужасный вчерашний ливень перешел в холодную и унылую капель.
Я пробрался обратно домой и спрятался, наблюдая, как Барт капризничает в кухне, отказываясь от завтрака.
— Ненавижу все, что вы готовите, — сказал он Эмме.
Странно, что спрятавшись снаружи, я так хорошо разбирал слова. Здесь, у черного хода, было удобное место для наблюдений. Ведь даже посыльные и почтальоны приезжали обычно к этому ходу. На панели возле кухни было множество электрических пробок, музыка была в каждой комнате, как того хотела мама еще при планировании этого дома: чтобы домашняя работа не казалась ей слишком нудной.
— Барт, что случилось, отчего ты не ешь? — послышался зычный голос Мадам.
— Я не люблю запеканку с изюмом.
— Не ешь изюм.
— Он попадается все равно.
— Чушь. Не станешь есть завтрак, будешь лишен ленча. А там я подумаю, давать ли тебе обед — и в результате один противный мальчишка ляжет спать голодным!
— Не имеете права морить меня голодом! — пронзительно закричал Барт. — Это мой дом! Я здесь живу! А не вы! Убирайтесь отсюда!
— И не подумаю. Я буду оставаться здесь, пока не увижу твою мать в целости и безопасности. И не смей повышать на меня голос, а то я спущу с тебя штаны и так отдеру, что будешь просить пощады!
— Я не боюсь, мне не больно, — парировал Барт. И действительно, кожа у Барта была такая задубелая, что порки он не боялся.
— Спасибо, что предупредил меня, — так же азартно отвечала Мадам. — Я подумаю о другом наказании, например, запереть тебя на целый день.
В это время на лице Барта показалась хитрющая улыбка.
— Эмма, — приказала Мадам, — заберите всю еду у Барта и апельсиновый сок тоже, пожалуйста. Барт, иди в свою комнату и не показывайся оттуда до тех пор, пока ты не будешь способен съесть весь обед без единой жалобы.
— Ведьма, старая черная ведьма приехала и командует тут в нашем доме, — пропел Барт, вылезая из-за стола.
Но в свою комнату он не пошел. Когда Мадам не видела его, он околачивался возле дверей гаража, а потом улучил минутку и пробежал по саду к стене соседнего дома, там он взобрался на старый дуб и перемахнул в соседний сад.
Я побежал скорее за ним. Но, проникнув в дом, я потерял его из виду. Куда он делся? Я огляделся, его нигде не было. Идти за ним вниз, в погреб, или наверх? Я всей душой ненавидел этот дом с его длинными темными коридорами, с обилием каких-то ниш, в каждой из которых сейчас могла быть спрятана мама. Обычно в этих нишах помещают шкафы или полки. Но в этом доме, я знал это по опыту, были и секретные двери. Правда, вчера я уже обыскал все известные мне потайные места. Бесполезно искать снова.
Внезапно послышались быстрые шаги. Прямо на меня сзади шел Барт. Он глядел как-то сквозь меня, будто не видел. Я не мог в это поверить, но он молча прошел мимо.
Я пошел за ним. К несчастью, он повел меня не к маме. Он шел домой. Я с убитым сердцем, думая, что все пропало, поплелся за ним.
К ленчу отец вернулся домой усталый и расстроенный.
— Какие новости, Джори?
— Никаких. А как у тебя?
— Тоже. Кроме того, что моя мать никуда не улетала. Я проверил все списки всех пассажиров и на всех рейсах. Джори, это означает, что обе они — Кэти и мама — спрятаны в том доме.
И вдруг меня озарило:
— Папа, а почему бы тебе не поговорить по душам с Бартом? Говори ему только ласковые слова, хвали его. Не обвиняй и не грози. Похвали его за то, что он любит Синди, скажи ему, что заботишься о нем и сочувствуешь ему. Он не может быть не замешан в этом, потому что давно что-то плетет о Боге, и что он — его темный ангел мести.
Папа не смог скрыть своего ужаса и отвращения при этой информации. Но молча поднялся и пошел разыскивать Барта, чтобы сделать все, что можно, дабы Барт почувствовал, что в нем нуждаются. Если только он не опоздал уже.
ПОСЛЕДНИЙ УЖИНЯ снова пошел вслед за Джоном Эмосом в погреб.
— Коррин, — тихо позвал Джон, наклонясь к лазу. Он был также неуклюж, как и я. — Я хочу предупредить вас, что это ваша последняя пища, поэтому я приготовил ужин на славу. — И он поднял крышку чайника и плюнул в него, а потом разлил дымящийся чай в красивые фарфоровые чашки. — Ну вот: одна для тебя, другая — для твоей дочери.
Он протолкнул чашку и блюдце вовнутрь, а потом еще одну порцию следом. Потом он хотел втолкнуть в кошачий лаз блюдо с сэндвичами, которые уже выглядели достаточно заветренными, но умудрился уронить их на грязный пол. Подняв сэндвичи, он вытер их о свою штанину, побросал на них запачканные куски мяса и, наконец, втолкнул это все в лаз.
— Вот так-то Коррин Фоксворт, — прошипел он. — Полагаю, тебе придется по вкусу мое изысканное угощение. Сука! Я взял с тебя обещание, когда ты выходила за меня, что ты будешь моей действительной женой, но ты его не выполнила. Поэтому я по праву беру себе то, что мне принадлежит. Наконец-то мне удалось уничтожить всю твою семью — сделать то, что не удалось Малькольму. Нет больше твоего дьявольского отродья!
Неужели он так ненавидит бабушку? А может быть, она и не виновата в том, что сделала, как я, когда я не хочу совершать плохих поступков, но все равно делаю это. Отчего это все всем вредят, а в оправдание себе называют это плохой наследственностью?
— Ты смела красоваться передо мной! — в ярости кричал старик. — Ты не стеснялась своей красоты! Ты мучила меня тогда, когда была ребенком, потом дразнила своей прелестью, когда стала девушкой, потому что думала, я не властен над тобой! А когда ты вышла замуж за своего сводного дядю, да еще явилась обратно потом, чтобы лишить меня наследства, тогда ты вообще обращалась со мной, как с мебелью — даже не взглянула в мою сторону! Ну, так теперь хорошо ли тебе, Коррин Фоксворт? Удобно ли тебе там сидеть в своей собственной моче и держать на коленях свою умирающую дочь? Я ведь говорил, что заставлю тебя ползать передо мной на коленях — и заставил, правда? Я тебя переиграл твоими же методами: я украл у тебя привязанность Барта, заставил его подчиниться себе. Теперь твои чары не помогут. Слишком поздно. Ненавижу тебя, Коррин Фоксворт. Я видел тебя в каждой женщине, которая мне нравилась. Я заплатил сполна. Но теперь заплатишь ты. Я выиграл эту игру, и, хотя мне уже семьдесят три, я проживу еще пять-шесть лет, и проживу их в роскоши, которой ты меня лишила своей собственной рукой.
Бабушка тихо плакала. Я тоже плакал и не мог понять, кто прав: он или она?
Джон Эмос все говорил, говорил… говорил ужасные, скверные, грязные слова, которые обычно мальчишки пишут на стенах туалетов. Старик вроде Джона Эмоса не должен говорить так, особенно с моими бабушкой и мамой.
— Джон! — закричала, наконец, бабушка, — разве ты не отомщен? Этого тебе мало? Выпусти нас, и я сделаю все, что хочешь; буду твоей женой в том смысле, как ты хочешь, только не подвергай еще большим испытаниям мою дочь. Она очень больна. Ее надо поместить в больницу. Если ты позволишь ей умереть, полиция сочтет это убийством.