Эдуард Тополь - Новая Россия в постели
И значит, мне осталось трое суток, «не больше». Трое суток. Семьдесят два часа.
Какой же мне смысл спать — даже в вашем кабинете, куда вы отселили меня от всех остальных храпящих и орущих больных?
Господи! Неужели я умру? Неужели?! И из-за чего! Нет, в самом деле — из-за чего? Хотите знать, Николай Николаевич? Да, милый мой доктор, последний! Мне нечем ответить на вашу доброту и заботу, я свалилась на вас прямо из операционной — голая, окровавленная, без сознания, без денег и даже без всякой косметики. Я выглядела ужасно! А вы провели у моей койки не знаю сколько — трое суток? четверо? Боже, чем вы только не пытались оживить мое тупое и беспомощное тело! И вы вернули меня к жизни, но — лишь для того, чтобы услышать приговор консилиума этих медицинских корифеев.
Уже ночь, я не знаю, который час, у меня нет часов. За окном тьма, а в коридоре уборщица моет пол, точнее — возит по нему мокрой тряпкой. Сверху, со второго этажа слышны крики какого-то больного, но вот и он замолчал. Как хорошо, как замечательно, что мои последние дни я проведу в тишине вашего кабинета и под музыку великих джазменов — час назад я уговорила вас уехать домой поспать, вы оставили мне десять ваших любимых кассет и карманный «Панасоник», и теперь я слушаю Миллера, Армстронга, Клуни…
Но знаете что, Николай Николаевич? Я разорю вас на эти десять кассет и сделаю вам сюрприз — запишу на них свою жизнь. Но не ту биографию, которую я писала при поступлении в аспирантуру, и даже не ту, которую знает моя мама. Нет, я расскажу вам то, что ни одна женщина никогда не рассказывает никому — ни врачам, ни родителям, ни мужу, ни детям. Да, да, я расскажу вам то, что мы, женщины, всегда уносим с собой в могилу — насовсем, навсегда. И вы узнаете наконец то, что — единственное — и есть истинная женская биография, суть и ствол ее жизни. Хотите?
Впрочем, я не узнаю, хотите вы или нет, ведь я не стану спрашивать этого у вас, и вы узнаете, что я испортила ваши кассеты, только потом, после, когда меня уже не будет ни в вашем кабинете, нигде. Тогда, как-нибудь во время ночного дежурства, когда вы приляжете отдохнуть на этом диване, закурите ваши любимые «Мальборо», вставите в магнитофон Миллера или Глена Кола, чтобы уплыть в виртуально-музыкальную ирреальность, — только тогда вы и услышите мой голос и мою исповедь. Итак, вот
Первая кассета и первая ночь
С чего начать? Пожалуй, я поставила перед собой самую невыполнимую для женщины задачу — быть до конца, на сто процентов искренней и правдивой. Но наверно, только в таком, нынешнем моем состоянии это и можно сделать, только исполосованная скальпелем и исколотая шприцами женщина с огромной тяжелой головой, нерасчесанными волосами и болезненным телом, уже пораженным сепсисом, может попробовать честно и почти без эмоций рассказать о своей сексуальной жизни, о том, что привело ее на стол хирурга и в реанимационное отделение.
Мне 26 лет, но годы младенчества не в счет, мой первый сексуальный опыт я получила, когда мне было пять с половиной лет. Тогда я была очень непривлекательной девочкой. Я была маленькой толстой пацанкой — я лазила по стройкам, дралась с мальчишками. И тогда же у меня был первый сексуальный опыт, печально для меня закончившийся. У меня был брат, он старше меня на четыре года, а у него был друг, его звали Аркадий. Мы жили у моего дедушки, в его большом-большом доме. Или он казался мне большим, потому что на самом-то деле я жила в кладовке. Она была без окна. Там помещалась моя маленькая кровать, а дверь была со щелью, в которую я по вечерам, когда маме казалось, что я сплю, подглядывала за взрослыми. Я видела все. А когда мама вставала с дивана и шла к моей двери, я успевала отбежать и лечь спать. Меня невозможно было поймать. Таким образом я получала кучу информации о взрослой жизни. И этой информацией делилась со своей подругой Людкой, она была младше меня на год, и я у нее была безумным авторитетом.
И вот мальчишки предлагают нам пойти поиграть в докторов. Я соглашаюсь за себя и за Людку, потому что по нашей концептуальной идее доктор это тот, кто толчет кирпичики, потом водой их разводит, что-то добавляет. Нам не было и шести лет, а мальчишкам по десять, поэтому они были врачами, а мы делали все, что они нам говорили. А они говорили: мы будем вас лечить, нужно ноги раздвинуть. Мы раздвигали. А они смотрели и тыкали туда карандаш. Я до сих пор помню: он был восьмигранный и химический. И мне стало больно, я испугалась и сказала брату: «Ленька, ты что делаешь, ты нарисовал там карандашом, теперь мама догадается, что мы играли в доктора!» А он сказал: «Посмей только! Я сразу расскажу, что я за тебя мед доедаю!» У всех родителей модно пичкать детей медом, который я терпеть не могла. Но мама заставляла меня его есть. А Ленька был безумно хитрый мальчик и мед любил. Он говорил: ты мед не ешь, а отдавай мне. И так мы двух зайцев убивали: он ел свой любимый мед, а я не ела. Причем этим секретом он еще и манипулировал. Стоило ему меня чем-то обидеть и я заикалась, что расскажу маме, он тут же говорил: «А я расскажу, что я за тебя мед доедаю!» И это действовало безотказно. Так и тогда: я, конечно, никому ничего не сказала, перетерпела — ну, подумаешь, пипка синенькая! Но у Людки от этих докторских игр боли появились. Не знаю почему — она вообще была хилым ребенком, вечно рыбий жир пила. И вот она под напрягом своей мамы призналась насчет нашей игры, я была вызвана на ковер к ее родителям и там узнала, что я ужасно развратная девчонка. Они так и сказали:
— Мы запрещаем своей дочери водиться с такой развратной девчонкой!
И нужно сказать, что насчет разврата они как в воду смотрели!
Или — накаркали?
* * *Но до восьмого класса я ни о каком разврате не помышляла. Как я уже вам сказала, я была очень толстой. В четвертом классе нас взвешивали — девочек и мальчиков вместе, в одном кабинете. И девочки весили 22 килограмма, 24. Я старалась идти последней — боялась, что стану на весы и все упадут от смеха. Ведь все такие худенькие, в белых колготках. Я же была такой толстой, что колготы на меня просто не налезали, А в нашем классе были две толстые девочки — я и еще одна, Вика. И вот Вика подошла и взвесилась, в ней было 30 килограммов. Теперь моя очередь стать на весы. И я помню ощущение холода под мышками, когда я выталкиваю из себя последний воздух в надежде, что буду легче. Становлюсь на весы и боюсь, что мне скажут «32 килограмма» и я умру. А врач говорит: 29. Боже мой, радости моей не было предела!
Да, я ужасно комплексовала — даже потом, когда стала подростком и вытянулась. Все равно — руки какие-то длинные, ноги несуразные, сколиоз. И еще мама меня очень коротко стригла, у меня уши торчали. Я просила ее: «Мама, оставь мне волосики, я буду бантики носить». Она говорила: «Детка, какие бантики? У тебя волосы редкие». И вот у всех бантики, а у меня вечно под горшок прическа, я была очень несчастным ребенком. И я безумно страдала, что мальчишки на меня внимания не обращали. Все-таки это уже восьмой класс, многие девочки уже в коридорах с мальчишками обнимались, они уже лифчики носили, у них уже месячные начались, они приходили в школу с таким гордым видом и рассказывали. А я как дурак — плоскогрудая, хожу в майке, прошу у мамы: «Купи мне лифчик», а она говорит: «Куда ты его наденешь? На голову?» То есть у меня ущербность полная, я ревела по ночам.
И я разработала концепцию, что мне мальчики не нужны. Я в них не влюбляюсь и внимания на них не обращаю. Все равно они глупые, у них морды козлиные — три волоска на бороде, как у козлов. Другие девочки в детстве хотя бы в своего папу влюблялись, а я и этого не могла, папа был алкоголик. Он пил мои лосьоны от прыщей, одеколоны и так далее. Лосьон нужно было прятать, иначе папа выпивал. И я кайфанула от книжек. Мне не нужно было ничего, только сидеть на диване, есть яблоки или грызть семечки и читать. Я была запойно читающим ребенком, я читала вплоть до девятого класса. В восьмом классе у нас девочка появилась, которую я считала развратной. Я приходила домой и говорила: мам, у нас такая девочка развратная появилась! Мама говорит: чем же она развратная? И я рассказывала. У нас в школьном коридоре были две большие ниши. И там ее зажимали мальчишки — вдвоем втаскивали туда и тискали. Причем ладно, если бы они ее действительно силой туда волокли. Но я была убеждена, что она туда сама идет. Наверно, мне очень хотелось того же, но меня никто никуда не затаскивал. А если пытался, то я дралась, просто билась. Потому что мальчишки в том возрасте особым образом ухаживали за девочками. Первое — это, конечно, контакт телесный, то есть драка, в которой можно полапать и пообниматься. Ведь девочки обычно вырывались, и мальчики их так в обхват берут и держат. Но девочки только символически вырывались, а на самом деле они просто копошились и получали свой кайф от того, что их трогают. А я не могла так. Драться, так драться. И я лупила их в полную силу, а они меня так лупить не могли — знали, что, если они меня всерьез стукнут, мой старший брат им головы оторвет. И постепенно мальчики перестали ко мне подходить, а мне от этого еще хуже — прямо хоть приклеивай табличку, что не буду драться и брату жаловаться.
