Яан Кросс - Полет на месте
«Футуриум. Ну, хватит, ступай».
Я встал с табурета и сказал: «Ладно. Сегодня твой врач сделал для меня исключение. Следующий день посещения в пятницу. Я приду тебя навестить».
Он махнул рукой или указал на дверь, жест был, во всяком случае, весьма вялый, но я не понял его, подумав, что он протягивает мне на прощание руку, — хотя мы пятьдесят лет не практиковали этот жест. Я взял его за руку. Она была пугающе бессильной, странно холодной. И какой–то очень чужой. Так что я сообразил, он не собирался пожимать мне на прощание руку, а просто…
Прежде чем сесть на автобус у ворот парка, я зашел в главное здание к доктору Рохтла и спросил, пользуясь привилегией давнего семейного знакомства, что он может сказать об Улло.
Этот парень с рыжими кучерявыми волосами и конопатым приплюснутым носом, несмотря на свою невзрачную внешность, был одним из самых тонких специалистов в своей суровой области:
«Улло Паэранд?.. Довольно интересный случай. Эта его история с отравлением ацетиленом, если он вам ее рассказывал, конечно, на девяносто пять процентов фантазия».
«Ах, значит, только на девяносто пять?..»
«Ну, — протянул доктор Рохтла, — скажем, на девяносто девять…»
Я спросил: «Все–таки не на все сто?!»
Он отозвался: «Знаете — в медицине границы представлений редко бывают абсолютны…»
Я сказал: «Ну, что касается жизни и смерти…»
Он парировал: «И здесь они тоже — редко бывают так очевидны, как нам кажется. И проходят не там, где мы их определяем, кстати… Впрочем, оставим это. История с ацетиленом, по всей вероятности, фантазия. Но у него есть и другие придумки».
«Например?»
«Например? Белая стена в палате, там, у изножия кровати, — она, по его мнению, время от времени превращается в экран. За его затылком имеется проектор, который проецирует на экран картинки».
«И что они из себя представляют?»
«Например, радиоволны. Какие–то сигналы. Временами от людей. Однажды он беседовал с Черчиллем…»
Я усмехнулся: «Черчилль уже двадцать с лишним лет как умер…»
Доктор вскинул розовую ладонь: «Вот вам, пожалуйста, относительность смерти… — И сменил тон: — Так что в диагнозе вашего Улло есть что–то шизофреническое. Но мы продолжим обследование. И кроме того, у него весьма больное сердце».
В обещанную пятницу я не смог прийти к Улло. Не помню, что помешало. Задним числом должен у себя спросить, было ли это что–нибудь серьезное, какая–то работа, какая–нибудь другая, еще более серьезная обязанность — или просто боязнь необходимости притворства? Такая необходимость возникла бы сразу, как только он начал бы рассказывать мне про радиоволны, которые он видит на своем экране… Может, я еще подумал: эта необходимость увеличилась бы вдвойне, если бы я встретил в больнице жену Улло и почувствовал себя особенно стесненно в неловкой ситуации… В следующую среду мне позвонила его жена. Я не мог узнать ее по голосу, приглушенному рыданиями, пока она себя не назвала. Улло умер вчера утром. В результате второго инфаркта.
Легко можно представить, как я был потрясен. Так что едва смог пробормотать слова соболезнования и поспешно спросил: когда же у него был первый инфаркт? Потому что никогда об этом не слышал. Его жена, бог мой, его вдова ответила, всхлипывая, что и она ничего не слышала, следы первого инфаркта обнаружены только теперь, только там, в психиатрической больнице, после того, как сделали кардиограмму…
Похороны Улло прошли, как водится, совершенно незаметно. В старой часовне на Рахумяэском кладбище. Со светским распорядителем панихиды, которому, как всегда, нечего было сказать. Его слова ничего не говорили ни уму ни сердцу. Дуэт расстроенных скрипок, несколько десятков провожающих вокруг гроба с дешевой обивкой. Затем эти провожающие, их было все же больше, чем я ожидал, столпились в лучах осеннего солнца у старых могил Берендсов, очерченных каменной оградкой, покрытой пятнами мха, возле ослепительно желтых холмиков песка между могилой матери Улло и его собственной, свежевырытой.
Среди провожающих были несколько одноклассников Улло из Викмановской гимназии, я узнал кое–кого из этих старых людей, но были, конечно, и такие, кого я узнать уже не смог. Наверняка пришли люди с чемоданной фабрики, из клуба филателистов и прочие коллекционеры.
Жена Улло была, конечно, печальна, но держалась хорошо. Когда я после того, как зажгли свечи на могиле, снова пожал ей руку, она живо отозвалась на это рукопожатие и сказала, почти выражая мне соболезнование со своей стороны: «О, я понимаю, ведь вы были такими старыми друзьями…», что заставило меня, к своему стыду, подумать: что ты можешь понимать… если я и сам толком не знаю, насколько серьезно все это было… А когда она увидела, что я собираюсь уходить, воскликнула:
«Нет, нет — прошу вас к нашему поминальному столу! Тут, недалеко!..»
Это действительно было близко, в маленьком ресторане, в ста шагах от южных ворот кладбища. Мы, видимо, все, как мужчины, так и женщины, переоценили тепло солнечного осеннего дня. И нам стало холодно у могилы. Все, кто употреблял водку, выпили первые рюмки, передернувшись и сбросив оцепенение. В том числе я и один из провожающих, оказавшийся со мной рядом.
Это был мужчина значительно моложе Улло и меня, он принадлежал к тем пришедшим, кого я не знал, но с кем мы — благодаря первым энергичным возлия–ниям — легко преодолели отчуждение.
Невысокий, лет сорока, который на первый взгляд показался мне бесцветным. Я забыл имя своего соседа, но помню первое впечатление: и лицо и голова одинаково круглые, словно выточенные. Но выточенные все же из сучковатого дерева. Маленькие скучно–серые глаза блестели вопреки всему как–то живо. Речь неожиданно складная. Выяснилось, что он работал вместе с Улло. Нет–нет, не на складе стройматериалов, а в Комитете по печати. Я точно не понял, на какой должности он там состоял. Но о деятельности Улло там был в курсе.
Между прочим, в отношениях между старшим и младшим поколениями, все равно в каком обществе, возникает известное напряжение. Кто не находит для умствований иной темы, называет это конфликтом и трезвонит о нем. Конечно, случаются и конфликты, но в девяти случаях из десяти речь идет о нормальном психологическом напряжении. В иных обстоятельствах и в иные времена это напряжение может нарастать. Сейчас здесь, в Восточной Европе в Балтийской зоне, оно проявляется достаточно сильно. Ибо граница между биологическими поколениями у нас более или менее там же, где и формообразующая: с одной стороны те, у кого есть личный опыт ушедшего мира, с другой — те, у кого соответствующее пространство памяти наполняет лишь пустой отзвук. Однако разговоры или писанина о каких–то специфических местных конфликтах между поколениями — не что иное, как болтовня философствующей журналистики на пустом месте.
Глазами старшего поколения позиция молодых проявляется в виде комплекса неполноценности — двояко, или как превосходство, или в зависимости от личных отношений — как сервильность. То есть я хочу сказать: в этой позиции доминируют элементы либо превосходства, либо сервильности. И чем интеллигентнее собеседник, тем в более скромной и скрытой форме они обнаруживаются.
Моим соседом за поминальным столом был, несомненно, очень интеллигентный человек. Так что не следует забывать о легкой сервильности по отношению к Улло и его поколению. Вдобавок нужно учесть, при каких обстоятельствах происходил наш разговор, — все же поминальное застолье. Стало быть, я спросил после третьей рюмки, знает ли он что–нибудь о причинах ухода Улло с работы. И он немедленно объяснил:
«Разумеется. За этим стоял скандал. Сам–то по себе небольшой. Но во всяком случае, такой, что в Комитете о нем знали. По меньшей мере начиная с определенной должностной ступеньки».
Мой сосед сказал: «Видите ли, я ведь не знаю, как прошла приемка–инвентаризация складов при поступлении Улло на работу…» И я подумал в замешательстве: неужели и ты, Брут? Неужели и ты, Улло, замешан в какой–то пошлой афере?..
Мой сосед продолжал: «Во всяком случае, склады он принял согласно предписаниям. И начальство было им довольно, и чем дальше, тем более довольно. Пока, кажется, через год после его поступления на работу в бухгалтерии Комитета не возникло какое–то недоразумение с отправителем товара. Из Комитета позвонили Улло на склад — дескать, сколько у вас того–то и того–то, скажем цинковых белил, числится в картотеке? Он ответил, что 1411 килограммов. А когда из Комитета пришли с проверкой, оказалось, что 1411 килограммов цинковых белил на складе имелись, а в картотеке — отсутствовали. То есть они и в картотеке не отсутствовали. Ибо отсутствовала сама картотека. Да–да: вышло, что у товарища Паэранда вообще не было картотеки…»
Тут в наш разговор вклинился человек, сидящий за столом напротив нас, сообщил, что он тоже работает в Комитете, и решил поправить моего соседа: «Ну, знаешь — какая–то картотека или записная книжка у Паэранда, конечно, была…» Но мой сосед настаивал на своем: «Не было! В том–то и дело, что не было! Я специально этим интересовался. То есть коробка для картотеки где–то под шкафом у него пылилась, но это была старая картотека. В которой обозначено положение дел до его прихода. Однако с тех пор там не было ни одной записи. С той поры передвижение материалов фиксировалось исключительно в памяти Паэранда. Ну, известное дело, начался жуткий переполох. Председатель объявил, что Паэранда нужно арестовать. Затем начали проверять, сколько он успел наворовать. Постепенно выяснилось, что все до последнего гвоздя, до последней строительной крошки оказалось на месте. Все до грамма — на складе и все до n-граммов — в голове у завскладом. Все до последнего листочка сусального золота в том числе. После чего председатель вызвал Паэранда к себе. И я присутствовал при их разговоре. Председатель отчитал его строго: «Послушайте, Паэранд, что за бардак вы там устроили?!» Велел ревизорам принести на стол старую картотеку и сунул ее Паэранду под нос — «Я не поверил своим глазам — вы за восемнадцать месяцев ничего сюда не внесли?! Что это значит?!» А у покойного Паэранда, — объяснил мой сосед с бегающими от возбуждения глазами, — готова была своя теория! Ох, скажу я вам, среди нашего поколения нет больше таких самостоятельных деятелей… Паэранд спросил: «А для чего эти картотеки вообще существуют?» Ну скажите, кто у нас этак спросил бы?! И сам себе ответил: «Для того, чтобы каким–то образом обеспечить разницу между предполагаемым и реальным положением дел. А что этим обеспечивается?» Он протянул руку, вытащил из коробки серую карточку, взглянул на нее, разорвал на четыре части и сунул в карман: «Ну и что это обеспечивает? 177 килограммов темно–красного пергамента, оставшегося у нас от издания речей товарища Горбачева, — фьють! На складе есть, здесь — нет! И что было нужно, чтобы возникла эта неувязка? Одно движение руки! А если бы учреждение вместо картотеки использовало голову завскладом — материалы были бы лучше защищены». Он раздраженно усмехнулся: «Чтобы не вводить вас в искушение…» И положил на стол председателя заявление об уходе… Знаете, скажу я вам еще раз, — нет среди нашего раскатанного катком поколения таких людей!»
