Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2009)
В вину Елизарову (а кто и в заслугу) ставят актуализацию советского мифа, романтизацию СССР, реабилитацию соцреализма и всего советского, канонизацию советского прошлого и так далее. Возможно, это и входило в намерения автора. Но, рискуя вступить на неоднократно осмеянную позицию “вопрекистов”, я все же скажу, что получилось у него нечто противоположное.
Да, читая Книгу Памяти, герои получают яркие ностальгические воспоминания, пьянящие их, но ведь это, как много раз повторяется, не более чем фантом, обманные видения, галлюцинация. Книга Памяти не идеализирует прошлое, а творит никогда не бывшую реальность: герой ведь не сомневается, что у него было убогое советское детство. Действие книги сродни наркотику: человек получает кайф, но, выйдя из эйфорического состояния, хочет новую дозу галлюциногена.
Те качества, которые прославляются советской литературой — дружба, мужественность, самоотверженность, героизм, жертвенность, — присущи сектантам. И чем они оборачиваются? Изуверством, с которым люди лупят друг друга молотками, цепями, кувалдами, топорами и лопатами под “музыку Пахмутовой, слова Добронравова”. Подозрительность, доносительство, шпионаж, предательство, рабская подчиненность вождю, фанатизм, равнодушие к чужой жизни — вот к чему приводит магия громовских книг. К тому же, к чему привела и одержимость искренних строителей коммунизма. А сам состав сект, куда входят только маргиналы, не нашедшие места в реальной жизни? А советское убожество, разлитое по спальным кварталам провинциальных городов, тесным хрущевкам, где происходит действие? А дом престарелых советской эпохи, где старухи лежат в собственных испражнениях, без ухода и присмотра, а персонал лишь открывает пошире окна, извлекая двойную пользу: вонь будет меньше, а старух помрет больше? Да уже одно то, что ударный отряд секты громовцев — выжившие из ума старухи, которым доцент кафедры марксизма-ленинизма обещает вечную жизнь в обмен на преданность вождю и послушание, — вносит в роман сильный заряд пародийности, перечеркивающий советский пафос.
Конец романа, которому критика уделяла столько внимания, видя в нем патетическую апологию советскости, по меньшей мере двусмыслен. Сидит герой в бункере под землей, куда его заманили обманом, читает громовское семикнижие и верит, что “прядет нить защитного Покрова, простертого над страной”. Но ведь громовской страны, СССР, для которой покров предназначен, давно уже нет, не помог оберег. Значит — неосуществима миссия героя, осталась одна бетонная тюрьма, в которую он заточен старухами-зомби, верящими в собственное бессмертие...
В общем — роман местами неплох, но растянут, переполнен однотипными сценами сражений, перегружен мельтешащими персонажами, подпорчен нелепым финалом. Это никакой не трэш — это литература. Прочесть — стоит. На Букера не тянет. Но можно и в положение жюри войти: оно оказалось в роли грибника, отправившегося по грибы в неурожайный год. В другой раз не всякий подберезовик положишь в корзину, полную крепких боровиков и подосиновиков. А если одни сыроежки, свинушки да валуи выросли, так среди них и болотный подберезовик на тонкой ножке — царь грибов.
Напрашивается еще один вопрос: может, прозорливое жюри разглядело потенциал автора и вручило награду, так сказать, авансом, а на всякого рода эпатажные глупости взглянуло сквозь пальцы?
Сборник рассказов “Кубики”, вышедший спустя год после романа, написан значительно изобретательнее и словно нарочно для того, чтобы опровергнуть символ веры, декларированный в “Библиотекаре”. Советский Союз умел дарить счастье, — сообщает автор в постбукеровском интервью журналу “Профиль” (2008, 13 декабря).
В “Кубиках” это счастливое общество безжалостно анатомируется. Жизнь городской окраины, застроенной однотипными унылыми хрущевками (в тесных санузлах которых, кажется, навеки застыл календарь за восемьдесят восьмой год с “Ладой” девятой модели, болгарским шампунем “Зеленое яблоко” и зубной пастой “Жемчуг”), излучает тупое насилие. Какое-то первобытное зло пронизывает воздух городских трущоб, обитатели которых буднично втыкают в тела отцов, друзей и братьев ножи, избивают и насилуют малолеток, не подозревая не только о моральной, но даже уголовной ответственности (18-летний болван угрозами затаскивает к себе домой 15-летнюю школьницу, избивает, пугает, насилует и смеется, когда мать жертвы ему угрожает тюрьмой: да разве ж за такое возможен какой-то там срок?).
Все книги Елизарова объединяет интерес и к насилию. Я уже говорила об изобретательности и сладострастии, с какими он описывает различные орудия и способы убийства. И все же интерес писателя смещается от эстетизации насилия (каким заполнен роман “Pasternak”) к анатомии насилия, предпринятой в сборнике “Кубики”. Хотя справедливости ради следует сказать, что такие попытки случались и раньше — например, в рассказе “Госпиталь”, одном из самых сильных у Елизарова, написанном в жесткой реалистической манере и, несомненно, автобиографичном. Военный госпиталь, где лежит герой в надежде откосить, — это еще не армия, это ее преддверие. Ну конечно, деды командуют духами, но особо не мучают, не унижают. И вот появляется один садист, из старослужащих, с мощной отрицательной харизмой, и этого оказывается достаточным, чтобы обычные парни превратились в садистов и насильников.
В “Кубиках” обнаруживаются не столько социальные, сколько метафизические истоки насилия. Инфернальное просачивается в жизнь окраины, определяя ее ритуалы и ее верования. Здесь старушки-ведьмы отмазывают внука-насильника с помощью колдовства; герои рассказа “Импотенция” вбивают гвозди в руки, ноги и голову девушки, которую они так и не смогли изнасиловать, произнося при этом заклинания, пародирующие языческий заговор, к которому с таким пиететом относится автор в романе “Pasternak”; муж бросается с ножом на жену, мгновенно превращающуюся в собаку, но успевает зарезать и сжечь тестя с тещей, пытавшихся похитить у него глаза. Параноидальный ли это бред убийцы или литературный прием — намеренно не раскрывается.
Оптимистический новояз советской эпохи, увековеченный соцреалистом Громовым, чтобы расточать счастье, радость, силу и смысл, оборачивается бессмысленным языком милицейского протокола, подменившим собой всякую возможность коммуникации: “Я хотел ей помочь добровольно скинуть пиджак. Это мне не удалось, и пришлось помочь насильно”, “нанес ему удар кулаком правой руки в левую часть области лица”, “при этом она сопротивлялась и невнятно что-то бормотала, высказывая тем самым возмущение”.
Сборник “Кубики” наглядным образом показывает, что мировоззренческие высказывания Елизарова — видимо, просто чутко уловленные модные тренды. Один из них — левый миф об СССР, возвращение к романтике коммунизма, “долой неравенство”, “господа все в Париже”. Другой — православный фундаментализм, “Москва — Третий Рим”, “долой либеральную вседозволенность”, “возродим христианскую нравственность”. Но два первых тренда вступают в решительное противоречие с писательской стратегией, направленной на то, чтобы шокировать читателя, а шокируют — глаза, вырванные у своей жены естествоиспытателем Шеврыгиным, любителем червей и тухлого мяса, шокирует дебил, нападающий на школьников, засовывая свои пальцы в прямую кишку дрожащего от страха ребенка, а потом облизывая пальцы, шокируют трупы с раскроенными черепами, разбросанные по романам Елизарова. Как заметил один из блоггеров в Живом Журнале <hans_zivers> : “Мне вот странно читать манифесты русской духовности и воззвания к христианским ценностям от человека, пишущего рассказы про то, как отец давал своей дочери в рот.
А она ещё — „ой, папка, у тебя сперма такая сладкая”. Даже по моим широким и неханжеским меркам разговоры от такого человека про возрождение духовности и христианские нормы воспитания мне смешны”. Мне тоже.
Литература как попытка удивиться
Костюков Леонид Владимирович — прозаик, эссеист, критик. Родился в 1959 году. Окончил мехмат МГУ и Литературный институт им. А. М. Горького. Автор книг «Он приехал в наш город» (1998), «Великая страна» (2002), «Просьба освободить вагоны» (2005) и многочисленных журнальных публикаций.
Все мы в детстве мечтали кем-то стать. Футболистами, космонавтами, продавцами мороженого, летчиками, врачами, писателями. Но вряд ли всерьез задумывались, насколько, что ли, разные по типологии эти мечты. Людям (чуть не написал «стране») нужны десятки тысяч летчиков и врачей, я уж не говорю о продавцах мороженого. А вот космонавтов — просто десятки, их и есть десятки. А писатели в этом разрезе смыкаются с футболистами. Их десятки тысяч, и, может быть, для правильного функционирования всей системы и нужны десятки тысяч. Но мальчишки мечтают стать такими футболистами и писателями, которых (как максимум) десятки. И писатель (тем более поэт) живет надеждой выбиться в исключение, в единицы. Или хотя бы выбросить туда — три рассказа, четыре стихотворения.
