Марк Харитонов - Увидеть больше
На лбу гитариста вдруг вспыхнуло красное пятно, стало расплываться, мясистая помидорная мякоть струями потекла вниз, на левую бровь, закрыла глаз, он смахнул ее кистью руки, игру, однако, не останавливал:
Новые игры, жизнь не взаправду,Смерть не взаправду, чтобы не плакать…
Еще один маринованный помидор расплылся на светлой блузе певца, в щеку ударника шмякнулось, как в старых кинокомедиях, кремовое пирожное. Лилипуты из-за своего стола приветствовали каждое попадание восторженным воплем. Правильно! Так их! — поддержала Жанна. Гнать этих гнусавых идиотов! Зачерпнула с блюдца оставшуюся горсть орехов, швырнула в сторону сцены, не добросила. На возвышение взбежал кривоногий большеголовый коротышка в пионерском галстуке, стал, подпрыгивая, сдергивать с певца микрофон, росту не хватало. Тот долго не сопротивлялся, сам помог, отдал микрофон, отошел с гитарой в сторону, продолжая, однако, играть. Теперь запел лилипут, голос его был немногим мелодичней, то ли дискант, то ли высокий тенор:
Будем, как дети, жить надо смело,Детское дело — бунт против правил…
Лилипуты откликнулись приветственными криками, стали один за другим выбегать на сцену. Короткие штанишки, юбочки, толстые ноги уродцев, лица — сморщенные плоды, одновременно детские и стариковские. Что они делают? — с испугом смотрела Рита. Она все-таки тоже слегка опьянела. Почему эти большие мужики сразу уступили?
Время сломалось, жизнь непонятна,Стыд — дело взрослых, дети бесстыдны.Пусть отдыхают, мы будем править.
Наконец, Рита впервые за вечер оглянулась. Занятые своим разговором и происходящим на сцене, они не заметили, что зал позади них успел наполниться публикой. В ресторане давали представление «Маленькие великаны». Высокорослые музыканты были, очевидно, из той же труппы. Жанна подергивала плечами, вместе с другими подчиняясь подмывающему ритму.
Новое время, пищи хватает.Мы поиграем, пусть нас накормят,Дайте нам кашки, дайте нам соску…
— Дайте нам сиську! — неожиданно вскочила с места Жанна. Лилипуты приветственно отозвались. «Ну, баба!» — восхитился мужской голос позади. Рита постаралась усадить Жанну, та уже рвалась на сцену. А там начиналось невообразимое. Грудастая коротышка в балетной пачке делала лихой шпагат, другая переворачивалась колесом. Маленький толстобедрый атлет в трико, на груди изображение летящего супермена, легко подкидывал, переворачивая в воздухе, громадную черную гирю с цифрами 32 кг. Трое в пионерских галстуках, в коротких штанишках, вскидывая ноги, гонялись за пестрой курицей, та убегала, истошно кудахтая, роняя на бегу перья. Откуда-то с потолка в зал посыпались не бумажные конфетти — цветочные лепестки, материал был непонятен на ощупь. Ритмичные, в такт музыке, аплодисменты терялись в одобрительном общем вопле. Лилипуты стали раскланиваться вместе с высокорослыми музыкантами, один подбежал, аплодируя, к Жанне, хотел потащить за собой на сцену. Рита с трудом ее удержала. Показала издалека жестом официанту, что оставляет на тарелке деньги, повела подругу из ресторана, мимо аплодирующих поклонников.
Она счастлива, то и дело останавливалась на ходу Жанна. Ты можешь понять, что это такое? На самом деле? Я старалась. Старалась понять. А что остается делать? Я современная женщина, да. Но как совместить это со своей прошлой жизнью, с воспоминаниями, с детскими фотографиями? Как представить встречу не с сыном — с незнакомой чужой бабой?
Рита завела ее в номер, усадила на кровать, сняла туфли, начала раздевать, Жанна вяло сопротивлялась. Они думают только о себе, эти дети, эти мужчины, размазывала тушь под глазами. Все оказывается ненастоящим. Вместо детей лилипуты, вместо домов декорации. Нет настоящей любви, вот нам чего не хватает. Не нашлось кому приласкать мою Валечку, мальчика неприкаянного, бабы-дуры его не поняли, всё от этого. Только я его и любила. Хмельная речь становилась все путаней: про какого-то артиста, красавца, который то ли жил с ней, то ли в жизнь играл, не поймешь. Как он уходил в запой и без конца ее мучил. Его все время надо было спасать, и можно было, наверно, спасти, да, я бы могла, но для этого пришлось бы отказаться от себя, жить только ради него. Будем, как дети! Что они понимают? Жить надо проще, — плечи ее невольно подергивались в привязавшемся ритме. Скорей бы совсем постареть, чтобы уже не беречься — такое облегчение. Мне «маргариту» хочется, не считай меня лесбиянкой, бормотала все невнятней, бессмысленней. Рита, наконец, уложила Жанну в кровать, двойную, супружескую, взяла ее сигареты (сама уже совсем бросила, но было надо прийти в себя), долго курила в ванной.
Чего-то никак не удавалось уловить, соединить внутри. Все, казалось, могла понять — умом, ясно, четко, но чувства оставались какими-то приглушенными, сглаженными. Как под анестезией. Как запахи при насморке. Как очертания сквозь полупрозрачную пленку. Есть женщины, всю жизнь так и прожившие, не до конца, что ли, пробужденными, даже не подозревая об этом. Сколько она наслушалась разных историй, сколько начиталась литературы, могла объяснять другим игру гормонов, любовную тягу, пробные прикосновения, раздевания, надежду, неизбежные разочарования — к ней приходили те, у кого не получалось ожидавшегося восторга, с воплями, как в фильмах, приходится изображать, чтобы не разочаровывать, а больше, чтобы обманывать себя. Да может, эти экранные красавцы и красавицы так же изображают то, чего на самом деле не бывает, разве что на короткие мгновения, у кого-то на часы, дни, у немногих дольше, приходится утешать: так у всех. Искусство, поэзия и кино для того и существуют, всего сама не придумаешь. Верьте фильмам и снам, как пели в другом ресторане. Пожившие умудренные старухи могут объяснить лучше психотерапевтов, без всяких концепций. Рита иногда чувствовала себя старше своего возраста, но не могла даже сказать, что понятна себе, как понятны бывают клиенты. Есть знание, которое счастья не прибавляет…
Странная путаница, опьянение без хмеля, паста маргарита без вкуса и свойств, а может стать чем угодно, свойства надо еще проявить. Или имитировать? Но прикосновение этих пальцев…
5Возникает без связи, проявляется без последовательности, и так ли уж важно, что было раньше, что позже, в каком году. Он пришел, во всяком случае, уже после ее развода, появился в новой квартире. Растоптанные кроссовки, оставленные в прихожей, у вешалки, чужеродно бросались в глаза на сияющем паркете. Как будто оставались все те же, не выбросил, бомжи в таких теперь уже не ходили, у мусорных баков можно подобрать получше. И та же ковбойка навыпуск, джинсы, протертые до дерюги, так же не замечал, во что одет. Как не заметил ни высоких потолков квартиры, ни мягкой мебели, ни итальянских светильников, не оглядывался с любопытством по сторонам, не расспрашивал ни о чем. О разводе он скорей всего узнал от папы, потому, надо полагать, и пришел. Для него, похоже, и впрямь ничего не изменилось, не прошло лет, месяцев, дней, наполненных другой, особой для каждого жизнью, заговорил, как будто вчера вечером только расстались. Принес завернутую в газету выдирку из какого-то толстого журнала, стал возбужденно восхищаться напечатанным там романом. Удивительно, это почти что про меня, ты не представляешь, какие бывают совпадения. Там в закрытом городке производят загадочный продукт, называемый в обиходе «паста», что-то особенное, секретное, о нем ходят недостоверные слухи. Герой, болезненный подросток, выстраивает вокруг недостоверностей фантазии, почитай, это своеобразная философия. Катастрофа в сознании оборачивается катастрофой реальной. Местами такие переклички!
Произносил ли он тогда именно эти слова, или они предлагали себя памяти уже сейчас, как бывает, задним числом? Помнится, сказала ему: для нее неожиданно, что он стал восхищаться романами. Раньше признавал только поэзию, да и то не всякую. Нет, стал горячо убеждать Горин, поэзия не обязательно там, где рифмы и ритмы. Здесь, в этом романе, главное не сюжет, не история, а чудо, тайна, вещество языка, особое измерение жизни, ты послушай. Стал перебирать растрепанные страницы, читать наугад или на выбор. Что-то о способе одинокого осмысления жизни, о том, что привносит в нее многомерность, и запахи, и слюну, натекающую под язык. О книгах, которые читаются второй и третий раз, словно впервые. Не тех, что исчерпываются разовым использованием, как раскрытие убийства в детективе: сколько ни перечитывай, ничего не прибавится. Как в телефонном справочнике, напоминающем тот же, пусть и забытый номер. Нет, читал он, есть книги, где, открыв в любой раз любую страницу, озираешься, словно в преображенной местности, обнаруживая прежде не виденное или не отмеченное сознанием. Где-то вокруг целая страна, Вселенная чьей-то жизни, которая становится твоей Вселенной… Вот, прервал наконец чтение, вот что я называю поэзией. Можно перечитывать с любого места, несколько строк — начинает разрастаться в тебе… ты послушай…
