Аугусто Бастос - Сын человеческий

Аполинарио Родас сказал, что до Чако Крисанто слыл самым лучшим землепашцем в Итапе. Его однополчане знали, что землепашец из Итапе был среди них лучшим солдатом. Он мог начать все сначала — ни развороченный участок, ни жалкие три креста не были ему в этом помехой. Но теперь он уже не был ни землепашцем, ни солдатом. Никем. Только тенью самого себя, тихим неприкаянным призраком, продолжавшим существовать благодаря упрямой жизненной инерции, а может быть, благодаря дикой и цепкой мечте, которую вселило в него Чако.

Неподалеку, среди бамбуковых зарослей и изогнутого, как оленьи рога, колючего кустарника, из которого сплетали венки, бил родник Тупа-Рапе. Над ним шелестели казуарины, порою заглушая журчание воды. Крисанто и Кучуи подошли к роднику и, став на колени, принялись пить. Первым припал к воле мальчик. Отец пристально смотрел на стремительно бегущие струи. Над головами Крисанто и Кучуи кружились осы и белые бабочки. Мальчик поймал двух и, послюнив их, приклеил на грудь, покрытую струпьями. Крисанто, по-прежнему стоя на коленях, набирал во флягу воды.

На вершине холма, укрывшись под навесом, сидела на скамейке женщина, бессменная охранительница Христа, и внимательно следила за ними. Издали она была похожа на темное пятно в потоке света. Безумная Мария Роса с холма Каровени не узнала ни своего зятя, ни своего внука, а Крисанто и вовсе не заметил ее. Он поднялся и неторопливо осенил себя крестом. Кучуи тоже перекрестился. Они опять вышли на проселок и продолжали свой путь. Кучуи поймал еще двух бабочек и снова, послюнив их, приклеил на белесую пятнистую грудь.

Две тени, уходили по дороге, удаляясь от холма.

Они добрались до Кабеса-де-Агуа.

Пройдя тропинку до конца, они догадались, что где-то поблизости протекает речка, потому что лесная зелень была здесь нежнее и ярче. Да и воздух пахнул по-особому. Плоское солнце купало в огне склоны дальних холмов Ибитирусу. Свет разом приобрел другую окраску: он разливался по раскаленному добела небу и трепетал над кокосовыми пальмами и колючими скелетами агав. Птицы выпархивали из чащи, но вскоре от нестерпимой жары забирались обратно в лес, пронзительно пища. Кучуи семенил рядом с отцом, жуя сорванные по дороге плоды гуайявы. Его облепленный косточками рот стал пунцовым.

Они миновали пастбища, потом старый, расчищенный под пашню участок леса, где торчали обгорелые пни, уже покрывшиеся новыми побегами, и очутились в банановой роще. Огромные опавшие листья потрескивали у них под ногами, как рассохшаяся дека гитары.

Порою Кучуи исчезал среди желтых стволов, но сразу же появлялся снова, догоняя отца, стараясь идти с ним в ногу. В спутанные мальчишеские вихры набился репейник и чертополох.

Они прошли буйные заросли маниоки. Испуганные ящерицы стремительно улепетывали у них из-под ног; змея, точко клубок лежавшая у большого муравейника, развернулась толстым темно-синим жгутом и пропала в бурьяне. Они долго обходили болото, из которого вытекала речушка, потом снова вышли на дорогу, едва обозначенную красными плешинами земли. Видно, когда-то машины проложили здесь колею. По обочинам дороги на сломанных затверделых стеблях висели почерневшие маисовые початки. Выйдя на прогалину, отец с сыном увидали, что по дороге грузно проковылял броненосец, покачивая роговыми щитками на спине. Кучуи мигом уцепился за отцовский вещевой мешок.

— Пойдем словим его на ужин, папа.

— Не надо, Кучуй, — ответил Крисанто, в первый раз назвав сына по имени, и в его голосе прозвучала непривычная нежность. — Пускай живет. Ты же только что поел.

— Jha nde?[88]

— Я не хочу есть, — ответил он по-испански.

Неожиданно для него самого звуки чужого наречия, звуки-паразиты сорвались с губ. Кучуй смотрел на него, не понимая. Тогда Крисанто повторил это на гуарани. Между отцом и сыном опять возникло то безмолвное, немое согласие, когда люди ведут беседу, не глядя друг на друга, когда слова излишни. Кучуй снова зашагал рядом с отцом, стараясь подладиться под его шаг, но короткие ноги не слушались мальчика. Он начал выбиваться из ритма, догонял отца маленькими шажками. Пыль окутывала путников с головы до пят.

Крисанто все медленнее шел вперед. Его лицо выражало то безразличие, то удивление. Очутившись на своем участке, он не узнал его. Несколько часов назад, выйдя из поезда, Крисанто ступил босыми ногами на незнакомую ему землю, — теперь он брел по незнакомому и дикому участку, воспоминание о котором было навсегда погребено в его памяти.

Влача за собой свою тень, он робко вошел в поток света, но и тут его душевные сумерки не растаяли. Крисанто вбирал в себя дразнящие запахи земли, которая, притаившись, наблюдала за ним.

Они вышли на прогалину. Неподалеку, прячась среди высокой травы, стояло ранчо, залитое розовым трепещущим вечерним сиянием. Облупившиеся кирпичные стены слепо и безжизненно смотрели на них. Вдруг мужчина остановился и протянул руку мальчику; он не столько хотел защитить его от этого внезапно возникшего призрака, сколько опереться на Кучуй. Всюду проглядывали следы мертвой жизни Крисанто. Они особенно бросались в глаза в этом беспощадном свете. К резным подпоркам была прислонена скамья. На проволоке, протянутой между сломанными бамбуковыми палками, трепыхались какие-то почерневшие отрепья — бывшая нижняя юбка. Повсюду безраздельно царило запустение, являя двум человеческим теням картину поля боя после поражения. Тряпку, болтавшуюся на проволоке, можно было счесть за флаг, робко выглядывающий из-за ранчо и вывешенный в знак полной капитуляции.

Тишина все сгущалась, заполняя округу и обволакивая дальние холмы. Журчание речки, тревожившее это затишье, казалось неумолчным грозовым раскатом, который все приближался и, загромыхав наконец над самым ранчо, вывел из оцепенения мужчину, опиравшегося на мальчика.

Некоторое время Крисанто стоял неподвижно, видимо перебирая в памяти события разных лет и тасуя воспоминания, Потом вдруг ему стало ясно то, чего до сих пор он не понимал: подсказала его же собственная земля. Тогда резким толчком он отбросил мальчика в высокую траву, сам как-то съежился, напрягся, задрожал. Торопливо развязал вещевой мешок, достал оттуда один из стручков перца. Пакетик с крестами упал в траву.

— Рота Вильяльбы! Смирно! Шагом марш! — выкрикнул он слова команды, как сотни раз выкрикивал их в сражениях.

Он выпрямился, провел головкой черного стручка по запястью и со всей силы швырнул стручок прямо перед собой.

Взрыв, яркая вспышка, — и ранчо взлетело на воздух, как вражеский блиндаж. Двенадцать гранат — памятки о прошлых боях, привезенные из Чако, — одна за другой полетели в воображаемые позиции противника.

Широкая воронка поглотила участок, заросший бурьяном, желтые молнии и грохот взрывов раскололи спускающуюся ночь.

Оглушенный, перепуганный, но веселый Кучуи сидел в зарослях и смотрел, как мечется его отец, кричит не своим голосом и бросает гранаты. Кучуи, конечно, думал, что отец играет в войну, о которой столько ходило разговоров; отец, видно, решил показать ему, какова эта война на самом деле.

Когда я галопом прискакал на место взрыва, Крисанто спокойно сидел на пне. Кучуи пристально глядел на отца, не смея нарушить его молчание. На лице Крисанто лежали черные тени. Он рассеянно смотрел в сгущающуюся темноту. В разлитом повсюду покое что-то незримое приковывало его пустой взгляд, в котором чувствовалось щемящее смирение. Единственным ощутимым свидетельством его угасшей ярости был запах пороха, но лиловатое облачко скоро растаяло, а минуту спустя мы уже не могли разглядеть друг друга в темноте. Я слушал собственный голос, и мне казалось, что это говорит незнакомый человек. Но Крисанто и думать не хотел о возвращении в деревню.

— Не пойду, — сказал он, как бы расписываясь в том, что им окончательно завладели душевные сумерки.

Я растерялся. Что с ним было делать?

Проходили дни. Я колебался, не зная, то ли добиваться лечения Крисанто, то ли оставить его в покое наедине со своим помешательством. А что, если этот взрыв рассеял по ветру не только ранчо Крисанто, но и осколки его души? Вспышка безумия, разворотившая участок, улеглась, ей на смену пришло покорное безразличие, которое не давало Крисанто осознать, что его жизнь пущена под откос.

На гуарани слово arandú означает «мудрость», а его дословный перевод — «слышать время». Память Крисанто была глуха к бегу времени. Он перестал его слышать, потому что с головой был захлестнут горем. Крисанто превратился в такого же ребенка, как его сын.

Я написал письмо врачу Росе Монсон, где подробно изложил все, что касалось болезни Крисанто. Она ответила, что послать Крисанто на лечение в Асунсьон просто мой долг, и пообещала сама уладить это нелегкое дело: государство ведь не занимается инвалидами войны. Я знаю, она выполнит свое обещание.