Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём

— Вы хотите сообщить в полицию?

— Нет, господин Франк, — сейчас он серьезно смотрел на меня. — Моя профессия имеет некоторое сходство с профессией священника. И я тоже знаю об обязанности хранить молчание. Я не чувствую потребности выдать вас. Я могу только посоветовать вам сделать это самому.

Я поднялся:

— Я надеялся, что вы сделаете это. Я слишком труслив. Я не хочу быть арестованным и осужденным за мои преступления в те последние месяцы, которые мне еще остались.

— Вот видите? И вы ждете, что я вас выдам? Вы не должны были рассказывать мне свою историю.

— Я не мог иначе. Я должен был кому-то это рассказать, с кем-то поделиться.

— Господин Франк, вы очень больны.

— Да, я знаю.

— Не только физически, но и душевно. Ваш мозг не работает. Вы больше не в состоянии думать.

— Вы полагаете, я сошел с ума?

— Боюсь, что так, господин Франк.

— Но я чувствую себя совершенно нормальным. Я не несу чепухи и не веду себя странно!

— Вы по-другому сошли с ума, опасно, господин Франк. Основные ценности человеческой жизни потеряли для вас свое значение. Вы больше не видите разницы между добром и злом. Вы уже не знаете, что такое человеческое существо и что означает смерть.

— Это я знаю прекрасно, — тихо сказал я.

— Вам кажется, что вы знаете, господин Франк, — сказал он так же тихо. — Вы понимаете слова, но не их содержание. Вы раскаиваетесь?

Я добросовестно подумал.

— Нет, — сказал я и сам этому удивился.

— Вот видите.

— Нет, господин директор.

— Совсем?

— Я бы не хотел окончить свои дни в тюрьме, — сказал я. — Но я не боюсь тюрьмы. Если бы вы меня выдали, это не причинило бы мне боли.

— А вы кого-нибудь любите?

Я кивнул.

— Да, — сказал я. — Вас, доктор Фройнд.

Он помолчал, встал и подошел к радиоприемнику. Спустя секунду раздались глухие рождественские песни.

— А если я попрошу вас во всем сознаться?

— Я пообещаю вам это, господин доктор. Но, боюсь, в конце концов я этого не сделаю. Однажды мне уже представлялся случай сделать это. Тогда я тоже не смог.

Из радиоприемника доносились поющие детские голоса.

Он повернулся ко мне спиной и продолжил:

— Я точно так же, как и вы, не знаю, что делать, господин Франк. Я всегда верил, что могу помочь любому. Но, оказывается, я переоценил себя. Я не знаю, что вам посоветовать. — Вдруг он обернулся и посмотрел на меня почти испуганно: — Но боже мой, мы должны что-нибудь сделать! Я не могу вас так отпустить! Вы больны! Вы представляете угрозу для общества!

— Уже нет.

— Каждый больной человек опасен для окружающих, — сказал он. — И вы тоже. Вы не знаете этого, но вы опасны! — Он смотрел на меня.

— Доктор, — сказал я. — Я должен сделать вам еще одно признание.

— Нет! — вскрикнул он.

— Нет, я должен это сделать. Не бойтесь, в этом нет ничего ужасного. Я думаю, с головой у меня уже действительно не все в порядке. Я намереваюсь кое-что сделать в связи с моей исповедью. Я знал, что вы не сможете мне ничего посоветовать. Я знал, что вы поймете, что я опасен для людей и что меня нельзя оставлять одного…

Он медленно подошел ко мне. В его глазах светилось растерянное понимание:

— Вы хотите…

Я кивнул.

— Я боялся, что вы откажете мне в моей просьбе. Теперь я вижу, что вы этого не сделаете. Я не могу больше быть один. Я хочу умереть здесь, в школе. Я не хочу никогда уходить отсюда. Я хочу остаться у вас, доктор. Только у вас. Могу я прийти с Мартином?

Он долго молчал. Затем тихо сказал:

— Да.

— Алилуйя! — торжествовали ангельские голоса в эфире.

17

Шел январь, и за окном падал снег, когда я начал записывать эту историю. Пришел март, и снег растаял. Весна в этом году была ранняя. В школьном саду уже цветут крокусы и примулы, на кустах набухли толстые почки. Я очень старался в последние три месяца. И много сделал, несмотря на то, что мне уже было очень тяжело. Боли участились, дышать стало трудно. Я не думаю, что увижу лето, хотя мне этого очень хочется, — ведь в июле, по нашим расчетам, детский отель в Нойштифте у леса будет готов и в него заедут первые посетители. Мартин будет среди них, доктор Фройнд мне это обещал. Он до сих пор не знает, что отель построен на деньги, которые я украл. Я сказал ему, что завещаю их мюнхенскому банку. Я очень рад, что строительство продвигается так быстро. Теперь этому уже ничего не может помешать. Деньги безвозвратно вложены в окна, двери, стены, мебель, ковры и печи. Даже если разрушить весь дом, обратно их не заполучить. На прошлой неделе положили крышу. Мы с доктором Фройндом ездили на стройку: верх здания был отделан деревом. Мы прошли по всем комнатам, выпили вина с рабочими. Это был хороший день.

Жизнь моя протекает очень размеренно. Мартин живет в соседней комнате. Он по-прежнему не проявляет ко мне интереса, но учится и хорошо себя ведет. Мы ждем его следующего приступа. В свое время он с энтузиазмом воспринял мое предложение о переезде. 26 декабря мы переехали в нашу школьную квартиру. Вещей с собой мы взяли не много. Я остался прописан на Райзнерштрассе, чтобы не вызвать подозрения, но был там только два раза. Что мне там было делать?

Доктор Фройнд объяснил своим коллегам и начальству наше присутствие в школе тем, что ему необходимо некоторое время наблюдать отца и сына, чтобы, установив тесный контакт, сильнее воздействовать на Мартина. Он сказал «некоторое время», так как это не может длиться вечно, я чувствую, что конец близок. Я держусь очень скромно и никому не мешаю. Ем я в небольшом кафе неподалеку, где собираются таксисты, водители трамваев и рабочие. А Мартин питается в школе. Он уже научился готовить.

В последние недели я обычно пишу с девяти до двенадцати часов, потом после обеда — с трех до семи. Когда мне бывает нехорошо, я пишу в кровати. Не было ни дня, чтобы я не писал. Я уже упоминал, что идея писать заметки принадлежала доктору Фройнду. Он предложил мне это в новогоднюю ночь, когда мы сидели за бутылкой вина.

— Вы считаете, — сказал он тогда, — что каждому преступнику хочется рассказать о своем проступке, повиниться в содеянном?

Я покачал головой:

— Потребность рассказать кому-нибудь о том, что нас глубоко задевает, мучает, есть как у преступников, так и у святых. Не только доктора Криппена тянуло вернуться на место убийства — святой Иоанн и святой Матфей тоже чувствовали потребность написать Евангелие.

— Я не святой.

— Отнюдь нет, — сказал он. — Но вы писатель. Вы всегда хотели написать книгу, но так и не сделали этого. Напишите сейчас. Это ваша последняя возможность.

Я начал писать. Я стал спокойнее, я больше не чувствовал необходимости поделиться с кем-то. Если бы я не написал этой исповеди, я бы, наверное, все-таки сдался полиции. Доктор Фройнд иногда заходил ко мне и спрашивал, как идет работа. Он никогда не просил меня дать ему прочитать хоть страницу. Зачем? Он уже знает мою историю, и у него нет на это времени. Я не думаю о том, что буду делать с рукописью, когда закончу. Я даже не знаю, закончу ли я ее. Для меня это своеобразный дневник, и я не хочу с ним расставаться.

От Вильмы я получил открытку из Дюссельдорфа, где проходили гастроли. «Я плачу», — написала она. Я не ответил. Я не знал, что ответить. Я долго думал, но едва ли я мог сейчас вспомнить Вильму. Это было уже так давно, а я быстро забываю и лица, и события. Из старых знакомых остался только господин Хоенберг. Он часто навещает меня здесь. Мы вместе ужинаем в маленьком кафе, потом он иногда поднимается в мою комнату, и мы играем партию в шахматы или говорим о его сыне, которому уже лучше. Я никогда не видел мальчика, но по рассказам Хоенберга я очень хорошо его представляю.

Я рад, что доктор взялся ему помочь. Хоенберг стал моим другом.

Боли повторяются.

Счастье, что у меня есть морфий.

18

21 марта.

Неделю назад в класс Мартина пришел новый мальчик. Его зовут Адам, он слабоумный и ни с кем не разговаривает. По крайней мере, уже несколько недель он молчит. Доктор Фройнд знает его уже много месяцев, мальчик был у него в консультации, и когда все от него уже отказались, доктор взял мальчика в свою школу. Но не помогла даже шоковая терапия, так же тщательно подготовленная, как когда-то с Мартином. Мальчик оставался нем.

Доктор Фройнд говорил с матерью, она была совершенно растеряна:

— И при этом он замечательный ребенок, доктор Фройнд! Раньше, еще год назад, он нас только радовал! Он музыкально одарен! Вы не поверите, но уже в пять лет он играл на саксофоне!

— Ах вот как, — сказал доктор Фройнд. (Он рассказывал мне об этом позже.) — У него есть саксофон?

— Да, мы купили ему инструмент, он так хотел этого. Сейчас мы его потеряли, но это не важно — он все равно больше не играет.