Туве Янссон - Путешествие налегке
Стелла закурила сигарету, а затем сказала:
— Я послала свой адрес тебе. Я просила тебя передать его моим друзьям.
— Ты послала его мне? Погоди минутку, сигарета не раскурилась, вот тебе зажигалка. Возьми зажигалку, у тебя руки начали дрожать, только чуть-чуть, только чуть-чуть, нечего обращать на это внимание. Как бы там ни было, но Себастьян, можно сказать, стал довольно знаменит. Но ты ведь знаешь, как бывает с великими людьми, они забывают тех, кто верил в них, когда они были чуточку менее значительны. Выпьешь вина?
Стелла спросила:
— Ты знаешь, как он поживает сейчас? Ты знаешь, где он?
Лифт снова зашумел, они сидели молча.
— Пятый этаж, — заметила Ванда. — По-моему, теперь пора приступить к спагетти. Al burro[64]. И с parmigiano![65] Ты любишь parmigiano?
— Да, спасибо! Ты по-прежнему служишь в городской конторе?
— Конечно служу — как и все, в ожидании пенсии. Вообще-то получила повышение. Я теперь — шеф отдела.
— Повышение? А чем еще ты занимаешься? Хобби у тебя прежнее, ты все так же ходишь по вечерам на гимнастику?
— По вечерам? Ты сошла с ума! В этом городе после шести вечера не смеешь носа на улицу высунуть!
Войдя в кухонный уголок[66], Ванда поставила кипятить воду. А потом накрыла на стол.
— Хочешь посмотреть фотографии Яска?
Альбом был красивый, с довольно скверными фотографиями, изображавшими стайку молодых смеющихся людей, тесно прижавшихся друг к другу… На маскараде, на береговом склоне — на ветру, идущими куда-то с мольбертами в руках. Фотографии просто обезоруживающие и не представляющие ни малейшего интереса для тех, кто не изображен на них. Стелла сказала:
— Вот этот снимок сделан на Хамнхольмене. Я стояла рядом с Себастьяном, на мне — белое платье. Лоскуток от платья еще остался.
Посмотрев на фотографию, Ванда сказала:
— Это не ты, это кто-то другой. Фотографию засветили, и мне пришлось отрезать край. Ты любишь кетчуп?
— Нет, не люблю. Ты знаешь, где сейчас Себастьян?
— Быть может, знаю. Но видишь ли, дружок, этот адрес — секретный, я обещала его никому не давать. Что бы обо мне ни говорили, я, во всяком случае, беспристрастна. Вообще-то — это не Хамнхольмен, это Эггшер. И тебя в тот раз в компании не было. Забавные вещи происходят с человеческой памятью! Кое-что исчезает, а кое-что никогда не забывается. Твои воспоминания важны для тебя? Будь откровенна, подумай… то время, когда вам так легко жилось, эта комната… Тебе хочется обратно, в прошлое, ты тоскуешь, не так ли?
— Теперь больше не хочется, — ответила Стелла. — Кажется, вода закипела.
Но вода не кипела: газ в баллонах кончился.
— Я ужасно огорчена, — сказала Ванда. — Надеюсь, ты простишь меня?! Я могу спуститься вниз и одолжить газовый баллон у фру Лундблад, но она — такая неприятная…
— Оставь… Она, наверное, моет лестницу.
— Ты встретила ее? Что она сказала?
— Мы поболтали немного о том о сем.
— А что она говорила обо мне?
— Ничего.
— Ты уверена?
— Да, она ничего о тебе не сказала. Ванда, здесь очень душно, ты не можешь ненадолго открыть окно?
Весенний вечер, прохладный и живительный, ворвался в комнату.
— О, это окно! — сказала Ванда. — Тут вы стояли и смеялись, ты и Себастьян… Вы смеялись над нами. Что вас так забавляло? Над кем вы смеялись?
Голос Ванды, бесстрастно-настойчивый и властный, вывел Стеллу из себя; в приступе внезапного гнева она ответила:
— Ни над кем! Или над всеми и над всем! Над чем угодно, потому что мы были счастливы! Мы смотрели друг на друга и смеялись, мы играли. Неужели так трудно понять?
— Но почему ты злишься? — огорченно спросила Ванда.
— Я устала. Ты слишком много болтаешь.
— Разве? Как глупо, какое легкомыслие с моей стороны. Я ведь вижу, что тебе живется несладко. Ты так переменилась. Что-нибудь стряслось? Расскажи мне, Стелла! Садись сюда, на диван. Тебя взволновали эти фотографии? Но это ведь лишь невинные старые воспоминания, чего же их бояться!
— Да, ты права, они невинные. В этой мастерской также обитала невинность. Это было место, где царила доброжелательность, где все было ясно, где работали и верили друг другу, это было честно, понимаешь. Я всегда вспоминаю о мастерской, когда не могу заснуть.
— Ты плохо спишь? Это нехорошо. Совсем нехорошо. Стелла, послушай меня, ты сама на себя не похожа. Ты советовалась с врачом? И то, что ты забываешь разные вещи… Хотя это, пожалуй, не так страшно, не думай об этом.
— Лифт! — закричала Стелла. — Он снова поднимается. Разве ты не слышишь, лифт поднимается!
На этот раз он поднимался на пятый этаж. Ванда закрыла окно и наполнила бокалы. Она снова заговорила:
— Он покупал мне иногда граммофонные пластинки, хотя они стоили недешево. И другие великие артисты также приносили время от времени пластинки. Даже свои собственные… Мы танцевали до самого восхода, и знаешь, что я делала тогда? Я вставала на стол и, чокаясь с вами, кричала: «Да здравствует солнце!» И, когда праздник подходил к концу и все уходили домой и оставались только мы одни, мы с Себастьяном… Стелла? Хочешь послушать музыку? Старая пластинка, он подарил ее мне. «Evening Blues».
— Нет, не сейчас.
У Стеллы разболелась голова, она чувствовала мучительную боль в затылке. Лифт снова поднимался, почти до самой крыши. В этой изменившейся комнате был всего лишь один-единственный предмет, который она узнала, — книжная полка; протянув руку, она коснулась ее.
— Я смастерила ее однажды вечером, — сказала Ванда. — Она довольно хорошо сделана, не правда ли?
Стелла воскликнула:
— Неправда! Это моя книжная полка, я сама ее смастерила!
Ванда откинулась на спинку кресла и, слегка улыбнувшись, произнесла:
— Что ты говоришь? Старая книжная полка? Ты получишь ее, получишь в подарок. Стелла, дружок, я боюсь за тебя. Где ты потеряла свои глазки-звездочки? Что с тобой, можешь мне сказать? Ну вот, ты снова берешь сигарету. Ты слишком много куришь. У тебя нездоровый вид. Расслабься, прошу тебя. Не пытайся вспоминать, как все было, тебя охватывает лишь неуверенность и печаль. Не правда ли, будь откровенна, ты чувствуешь лишь неуверенность и печаль? Это было так давно, и ты знаешь: годы не пощадили тебя. И вообще, что такое книжная полка? Ровно ничего. Подумай о чем-нибудь приятном. Ты помнишь Томми? Он был так мил, ты ему нравилась. Он говорил всегда: «Мы должны оберегать нашу бедную милую Звездоглазку, ей все хорошо, она верит всему, что ей говорят, она — наше маленькое помойное ведро, куда все всё бросают и для всего находится место…» Стелла прервала ее:
— Пожалуй, не будем больше говорить о тех временах. Поговорим о том, что происходит сейчас. За стенами этого дома.
— Что ты имеешь в виду, говоря «за стенами этого дома»?
— Во всем мире — о великих переворотах, о всех бурных событиях, обо всем важном, что происходит все время, повсюду. Мы можем поговорить об этом.
Видя, что Ванда не понимает, она добавила:
— О том, что пишут в газетах.
— Я не выписываю газет, — сказала Ванда. — Стало быть, ты нравилась Томми. Ты нравилась всем моим друзьям; можешь мне поверить — ничего общего с состраданием в этом не было…
— Лифт! — воскликнула Стелла. — Он снова поднимается.
— Да, он снова поднимается.
— Ты ждешь кого-нибудь или боишься?
— Чего боюсь?
— Воров, Ванда, всех воров, что явятся и отнимут твои вещи.
Ванда пристально посмотрела на свою гостью и произнесла:
— Не будь ребенком! Сюда никто не явится.
Немного погодя она продолжила:
— Ты напоминаешь мне кое- кого, ну из тех, кого было жаль и кто приходил сюда, только чтобы поесть. Одна такая всё ела и ела и никогда не произносила ни слова. Как забавно — она была похожа на тебя. Бедняга! Она всюду следовала за мной по пятам. И знаешь, что она сказала однажды: «Ты такая сильная, ты — словно ток высокого напряжения… С тобой идешь быстрее, с тобой живешь полной жизнью!» А потом она исчезла. Никто не знал куда, и никого это не интересовало… Стелла! Что с тобой? Тебе нехорошо?
— Да… — ответила Стелла. — Мне нехорошо. У тебя есть аспирин?
— Конечно, сейчас… Прошу тебя, дружок, приляг на диван, хоть ненадолго. Да, да, я настаиваю на этом. У тебя ужасный вид, тебе необходимо отдохнуть. Ни слова. Обещай мне пойти к доктору, ведь это так просто!
Глубокий сон все ближе подкрадывался к Стелле, комната исчезла. Неотступный голос продолжал все ближе шептать:
— Тебе хорошо? В этой комнате ты у себя дома, здесь можно забыться и расслабиться… Они приходят, они все приходят в мою комнату, они стоят за дверью, в ожидании, и я слышу их и позволяю им войти, они все говорят и говорят… Заботы, заботы, заботы. А потом говорю я. Абсолютно откровенно, честно, ведь надо быть честной, не правда ли? Не надо говорить много, надо говорить обдуманно, верно? Но ты мерзнешь?! Подожди, я подоткну тебе одеяло, плотно-плотно… с головой… Нет, нет, позволь мне позаботиться о тебе — разве я не права, нужна смелость, чтобы быть честным?
