Алексей Слаповский - Пыльная зима (сборник)

И я не смотрю на него, чтобы не смущать.

Играет что-то мелодичное, лирическое, не очень сложное (чтобы не хвастать своим мастерством). Для средних умов.

Но мне и это немногое кажется волшебством.

– Спасибо…

– Еще?

– Нет. Для первого раза будет слишком много.

Он усмешкой оценивает этот комплимент.

А я чувствую, что краснею. «Для первого раза!» Заметил или нет?

– В следующий раз я сыграю вам свое самое любимое.

Заметил.

Наметил. В воображении уже видит, как он будет играть – после того, как. Благодаря меня. Платя мне. Именно платя, хоть речь идет о любимой музыке.

Вот так все и испортили – сами.

– Следующего раза не будет, – говорю. – Вряд ли выберусь. Я далеко живу. И вообще: муж, дочка, мать с отцом уже в возрасте. Живем вместе… Хлопоты… В общем…

– Жаль…

Не очень-то жаль, как видно. Было бы жаль по-настоящему – уговаривал бы.

Или я не в форме?

Или не хочет проблем, связи с замужней женщиной?

Или виза куда-то там его волнует больше, и он накануне отъезда не собирается заводить серьезного романа?

Но кто ему сказал – то есть…

Ладно, проехали.

Я ухожу.

Он подает мне пальто, с грустью глядя на свои тонкие пальцы, сжимающие дешевенький драп. Смущается. Мнется.

Все-таки хочет назначить свидание?

Решился.

– Извините…

– Да?

– Извините, я не понял: зачем вы все-таки приходили?

– Скрипку послушать.

И – вниз по лестнице.

Студенческое самодовольство, будто на экзамене: каков ответ!

И тут же досада на себя: ответ-то ответом, а каков мужик! Какие руки, какой взгляд. Море нежности. Вот кто умеет любить. Скорее всего. Наверное. Никогда. Ни за что. Ни с кем. Ни с чем. Вы с чем?

Женщина в белом халате стояла передо мной.

– Вы с чем?

Я отняла руку от глаза, показала бровь.

– Как это вас?

– Да стукнули случайно…

– Хорошо стукнули. Пойдемте.

В кабинете было зеркало, и я впервые увидела, что у меня, и ужаснулась. Шрам наискось, глубокий, кровавая вмятина в брови, волосы спутались, кровь так и льет, не унимается. У меня вообще свертываемость крови плохая.

– После будете любоваться, – сказал хирург, усталый пожилой человек.

Он усадил меня. Ему подали шприц, он ввел новокаин.

Я потеряла сознание.

Я очнулась.

Я лежала на кушетке. Было очень жестко. Яркий свет слепил глаза. Почему-то болел висок.

– Что ж вы не сказали, что не переносите новокаин? – сердито спросил врач.

– Я переношу. Мне и зуб удаляли, и руку я ломала, обезболивали, все было нормально.

– Тогда в чем дело?

– Не знаю. Голова кружилась еще до этого. Сейчас тоже. И болит. А вы зашивать хотели? Так серьезно?

– Может, еще серьезней. Сотрясение мозга, например.

– Откуда? Меня же знаете чем? Пивной банкой! Она же легенькая!

– И чайной ложечкой убить можно, – заметил врач. – Смотря как ударить.

– Сколько времени? – спросила я.

– Одиннадцатый час.

– Это я столько в обмороке была!

– Из обморока перешла в сон. Очнулась, сказала два слова – и на бочок.

– Не помню.

– Я посплю, сказала. И калачиком свернулась. Голова очень болит?

– Да.

– Где?

– Вот здесь.

– Ясно.

– Что?

Не ответил.

Подумал. Спросил:

– Дом далеко?

– Да. Первый микрорайон.

– Телефон есть?[6] – Нет. Дом недавно сдали.

– А у соседей?

– Нет. Микрорайон новый. Один-единственный телефон поставили в соседнем подъезде кому-то, мы один раз ходили позвонить: «скорую» матери нужно было, а автоматы все…

– Номер знаете?

– Вообще-то знаю. Я на крайний случай записала, хотя пользоваться не собиралась.

– Почему же не собиралась?

– Что вы! Это такие люди!

– Сейчас узнаем, какие люди, – сказал врач. – Номер?

Я вспомнила номер. Я вспомнила и номер их квартиры, а вот как их зовут – не вспомнила.

– А твоя какая квартира?

– Шестнадцать.

Он набрал номер.

– Прошу прощения. Квартира двадцать восемь? Вам из больницы звонят. Хочу попросить вас об одной человеческой, так сказать, услуге…

Он осекся.

– Трубку бросили?

– Да.

– Я же говорила. Оне какое-то начальство.

– Оне? – переспросил он без улыбки. – Ладно…

Набрал номер. Долго не подходили.

Подошли.

– Не бросайте трубку, – торопливо сказал он. – А если отключите телефон, я в газету напишу, у меня там знакомые, напишу о доброте некоторых ответственных работников.

Пауза.

– Все сказали? Теперь слушайте. Запишите или запомните. Соседний подъезд, квартира шестнадцать. Это займет у вас пять минут.

Пауза.

Туда пять минут, сюда пять минут, всю ночь бегать?! – легко представила я.

– Скажете, – выслушав, продолжал врач, – чтобы не беспокоились, скажете родителям или (он взглянул на меня, я дважды кивнула)… скажете родителям, что дочь во Второй горбольнице, ничего страшного, легкое сотрясение мозга, но оставили на ночь. Запомнили? Вторая больница, отделение травматологии, палата… Люся! – крикнул он в коридор. – В какую палату положим?

– А я знаю? – ответила невидимая Люся.

– В общем, найдут. Главное – отделение травматологии. Огромное вам спасибо. За добросердечие.

Он положил трубку и засмеялся.

– Чуть не сказал: буду рад помочь при случае. А такие люди суеверны. Напугались бы еще, не пошли бы. Не обманут, сходят? – Я пожала плечами.

– Ну, будем надеяться.

– А может, домой? – спросила я,

– Пожалуйста, – согласился он. – Идешь. Падаешь. С тебя стаскивают твои золотые сережки, перстни…

– Сережки и перстни – так, бижутерия, я ж не дура – на Первый Перспективный в золоте ездить.

– Н у, тогда лишат тебя, бесчувственную, чести и достоинства. А скорее всего – замерзнешь. Климатит тебе такая картинка? – спросил он, как девочку, с которой, чтобы завоевать ее доверие, говорят специальными детскими словами.

– Не климатит, – сказала я.

Головокружение не прошло, и боль не прошла, но спасительно хотелось спать.

Меня отвели на второй этаж, в палату, я упала на кровать и с блаженством заснула.

Проснулась рано – от неуюта казенной постели, от головной боли. И тут же, словно почувствовал момент моего пробуждения, в палату заглянул мой врач. Обрадовался так, будто не чаял увидеть меня живой.

– Как дела, хорошая моя?

Я поморщилась.

– Ничего, все будет тип-топ. Ты лежи, старайся поменьше ходить пока. На всякий случай. – Он придвинул табурет к постели, сел. – Давай, что ли, познакомимся. Давид Давидович.

Я назвала свое имя.

– Вот что, девочка. Мое дежурство закончилось. А вечером опять появлюсь. И в травмпункте, и здесь. Вот что. Не знаю, было у тебя сотрясение или нет. Теперь, скорее всего, есть.

– Это как?

– Упала ты, голубушка. А я не успел тебя удержать. Упала и ударилась. После укола. Я не спросил тебя, переносишь ли ты новокаин. А должен был спросить. Сестра видела, а она меня, мягко говоря, ненавидит.

– А если не мягко говоря?

– Если не мягко – такого и слова нет. В общем, виноват я. Отвернулся, недоглядел, ты упала. Я, конечно, могу оправдаться: в кабинете должно быть специальное хирургическое кресло, тысячу раз я им говорил. Кресло, а не стул расшатанный. Но мои оправдания уже никого не будут интересовать. Меня с почетом – на пенсию. Мне ведь давно пора на пенсию. Теперь слушай дальше. Я не пытаюсь тебя разжалобить, имей в виду. Но я не хочу на пенсию. Мне там нечего делать. Я люблю, да нет, это не любят, – я привык резать и штопать. У меня еще много сил. Тебя это не касается. Твое право – жаловаться из меня. Я тебе сказал то, что хотел сказать. Вот и все.

Давид Давидович смотрел на меня спокойно, готовый и любому моему ответу. Он действительно сказал то, что хотел, и не стыдился своих слов.

– Новокаин ни при чем, – сказала я. – Сотрясение мозга сразу было. Я же симптомы знаю: голова кружится, тошнота.

– Знание – сила. Но не болела ведь голова?

– Нет.

– А теперь болит?

– Да.

– Потому что ты треснулась головой о каменный пол. Это очень удобно – каменный пол. Мыть легко, уборщицы довольны. А то, что камень в пыль стирается…

– Пыль, – сказала я.

– Что?

– Зима какая пыльная, правда? Странно, правда? Пыльная – зима.

Он подумал.

– Да… – И вдруг: – Я не люблю природу. Не вижу, не понимаю.

– Какая в городе природа?

– Какая-то есть все-таки. А я – не вижу. Мне все равно. Пыльная там зима или снежное лето – все равно. Я бы вот хотел, чтобы были деревянные полы, чтобы яркие шторы на окнах, стены в уютных обоях, а не в этой краске говнистого цвета.

Нет, он не хвалил себя косвенным образом, высказывая свои мечтательные мысли. Он говорил то, что хотел говорить. И наверное, всегда так делал. В отличие от меня.

Мне захотелось сказать ему приятное.

Я тихо сказала:

– Наверно, вы были замечательно красивый мужчина, Давид Давидович.

– Был?

– Господи, простите дуру. Вы и сейчас…

– Ладно. Я тебя вылечу, – наклонился он ко мне, – а потом своей любовницей сделаю. Ты поймешь у меня, был я или есть!