Марина Козлова - Бедный маленький мир
И все же он очень хотел ее увидеть. Как никогда в жизни.
Появилась Санда в длинном белом сарафане, поверх которого был наброшен тонкий красный шарф, загорелая, рассеянная и – совершенно чужая. Он обнял ее так, что у нее захрустели шейные позвонки, и почувствовал: жена мягко сопротивляется и выскальзывает благодаря гладкому шелку…
Давор вдруг испугался, что не сможет ее удержать. И открыл глаза.
За окном по-прежнему проплывали зеленые поля, лесополосы и небольшие холмы. Они с ребятами ехали в Чернигов.
– Пить хочешь? Холодненькое. – Милан перегнулся с переднего сиденья и протянул ему банку какого-то местного пива.
Давор взял банку и прижал ее к щеке. Полегчало. Сон стал терять детали, размываться, и Давор решил, что все это – нервная дрожь и аритмия – оттого, что он плохо спал сегодня ночью.
Бранка с Гошей дружно и слаженно кормили Кролика Голландского пекинской капустой. Бранка показала язык Давору, потом помахала ему капустным листочком.
– Спишь? – спросила она.
– Сплю, – проворчал Давор и отвернулся к окну.
Менеджер Павел настойчиво предлагал ему ехать в «Мерседесе». Вот и надо было не выделываться, а ехать. По крайней мере, никто бы не задавал дурацких вопросов.
* * *Елка сидела во дворе в одних трусиках-танга и сосредоточенно красила ногти на ногах черным лаком.
– Ты как? – закричала от калитки Доминика.
– Нормально, – удовлетворенно сказала Елка и помахала в воздухе левой ногой. – Давно надо было его послать куда подальше, урода.
Санда поцеловала Доминику в нос и погрозила Елке кулаком.
– Операция спасения рухнула на глазах, – констатировала она. – Чип и Дейл никому здесь на фиг не нужны.
– Чего у тебя телевизор орет на весь дом? – поинтересовалась счастливая мать и дернула Елку за ухо.
– Щас как дерну! Там опять какая-то нездоровая тусня в Гаагском трибунале, – зло сказала Елка. – Сербы то, сербы это. Дались ей сербы, этой гадюке.
Санда пожала плечами и прошла в дом. Что-то в последнее время Гаагский трибунал с новой силой взялся за разоблачение сербских военных. С упорством, достойным лучшего применения. Она была совершенно аполитичной, но Давор когда-то объяснил ей, что, несмотря на весь шум и пафос, у генпрокурора Гаагского военного трибунала «гадюки» Карлы дель Понте большие проблемы с доказательной базой.
– Есть основания считать, что ФСБ России укрывает также и генерала Зорана Николича… Гаагский трибунал в категоричной форме требует выдать сербских военных преступников и заявляет… – сообщил Санде телевизор.
С экрана на нее в упор смотрели те самые глаза, каких в природе не бывает. Сочетание продолговатого восточного разреза с пронзительной синевой радужной оболочки. На этой фотографии глаза были прищурены, отчего контур черных ресниц стал предельно четким, рот был плотно сжат, и Санда вспомнила, как он стоял в неосвещенном дворе маминого дома в сером бушлате с меховым воротником, и его лицо, слегка подсвеченное автомобильными фарами, удалялось, размывалось в темноте.
– Здравствуй, полковник, – вслух проговорила Санда и оглянулась.
Доминика стояла за спиной и открыв рот смотрела на экран.
– О-о-о… Вот оно что-о… – с неопределенной интонацией произнесла она.
– Что?
– Надо выпить, душа моя, вот что я думаю. Потому что это… Ну, конечно. Теперь я понимаю, почему ты не смогла отказаться.
– Отказаться?
– Отказаться, да… от любви с ним. Тогда.
– От любви? – спросила Санда и села на пол.
Военный преступник Зоран Николич, который спас маму, ее и детей, мог так прижать ее голову к своей груди, что она успокаивалась и почти засыпала, слушая стук его сердца. При чем здесь любовь? Любовь – это Давор, внезапная легкая улыбка, спутанные волосы над высоким лбом, теплые вишневые глаза, резкий и широкий взмах руки, от которого замирает площадь в пятьдесят тысяч человек и в наступившей тишине плачет цыганская скрипка.
А военный преступник Зоран Николич светлой лунной ночью в Герцег-Нови, обхватив обеими руками, легко покачивал ее, как ребенка, и вместо колыбельной шепотом читал на итальянском стихи Гвидо Кавальканте – то ли тринадцатый, то ли четырнадцатый век. Рядом с ним она не старалась быть красивой, безупречной. Не переживала из-за его смены настроений, не боялась показаться глупой или неловкой. Он принимал ее безусловно. Рядом с ним она просто успокаивалась и засыпала.
Итак, военного преступника Зорана Николича прячут в России. Есть основания считать.
У России могут быть большие неприятности, заявляет генеральный прокурор Гаагского трибунала, если эти подозрения, конечно, подтвердятся.
«Есть также основания считать, что Россия, как обычно, имеет в виду ее заявления», – мрачно подумала Санда.
И тут ей позвонил Давор.
– Ты где? – Он говорил низким раздраженным голосом. И, против обыкновения, достаточно громко. – Ты не дома, да?
– Я у Доминики, – растерялась Санда. – Почему я должна быть дома? И почему ты такой злой?
– Не выспался. Что ты делаешь у Доминики?
– Сижу на полу, – разозлилась Санда. – Смотрю телевизор. И сейчас, похоже, буду пить коньяк. Все к тому идет. Да что с тобой, Давор?
– А можно задать тебе один неделикатный вопрос? Пошлый, хамский вопрос. Ужасно неприличный. Скажи, ты меня вообще-то любишь?
Санда легла на ковер и прижала трубку к груди. Она не умела ему об этом говорить.
– Что ты молчишь? – сказал Давор куда-то в солнечное сплетение.
– Ужасно, – ответила на его вопрос Санда. – Ужасно люблю. Зачем ты спрашиваешь? Ты же прекрасно знаешь.
– Просто в нашей с тобой жизни был один день… или два, или, может, несколько часов… когда ты меня совершенно не любила и даже обо мне забыла. И ты это тоже прекрасно знаешь.
«Какой странный день, – удивилась Санда, слушая тишину в телефоне. – Как будто мы вдвоем думаем об одном и том же. Или даже как будто мы втроем думаем об одном и том же. Я, Давор и Зоран. Как будто мы непонятно почему вдруг вошли друг с другом в резонанс».
– Мне тут в кошмаре приснился твой красный шарф из Герцег-Нови, – наконец глухо заговорил Давор. – Очень красивый был шарф. Но почему-то уж очень он мне не понравился тогда. И я до сих пор не понимаю, почему.
– Хорошо, – согласилась Санда и почувствовала, как у нее сжалось горло. – Хорошо, не понравился. И что?
– Ничего, – вздохнул Давор. – Ты знаешь, что кролики, когда едят капусту, дергают ушами? Такие белые кролики, мягкие, сравнительно небольшие. Выглядит очень смешно и трогательно. Давай купим кролика, Санда? Будем его растить.
Когда Доминика с «Мартелем» и коньячными бокалами вышла из кухни, она увидела, что Санда горько плачет, прижав к груди телефонную трубку, лежа на ковре и подтянув колени к подбородку.
* * *– Я дико устал от этой неопределенности, если хочешь знать. – Леша настежь открыл кухонное окно и курил в ночное небо.
– Закрой, пожалуйста, холодно, – попросила Иванна. А про себя подумала: «Начинается… И мне нечего сказать. Он и так…»
Она посмотрела на его спину в тонком синем свитере, подошла сзади и прижалась к спине щекой.
– Если ты выйдешь из этой истории, то будешь, в сущности, прав. Я тебя в нее втянула, навязала свои правила. Ты, Лешка, совершенно не обязан переживать мои проблемы и вообще жить моей жизнью. У тебя есть своя.
– Уже нет, – сказал он и с хрустом закрыл окно.
Его нужно вернуть назад, поняла Иванна. Сам он не сможет, у него будут всякие терзания и переживания. Он не бросит ее, потому что хороший человек, и у него есть принципы и представления о том, как должен поступать настоящий мужчина. Поэтому, если она ничего не сделает, Лешка обязательно останется, потому что к тому же думает, что любит ее. Или на самом деле любит, что, по большому счету, никогда невозможно понять до конца.
Сама Иванна, когда пыталась думать о такой штуке, как любовь, очень уставала. И почему-то раздражалась, и у нее портилось настроение. Как правило, надолго. Тем более она предпочитала не говорить об этом вслух, все разговоры о любви считала безответственным трепом. Только некоторые стихи и музыка, природа которых была ей понятна, иногда утешали ее и как будто уговаривали – ничего страшного, как будто говорили ей, не так уж и пусто вокруг, и если посмотреть на все с другой точки зрения, не так безнадежно и печально. Да и она сама в какой-то момент тоже так решила.
«Лешку бы надо вернуть самому себе», – как заведенная повторяла Иванна про себя одну и ту же мысль. Темнота из окна смотрела на нее и сквозь нее. Иванна показала темноте язык.
– Не дождетесь, – сказала она. – Хрен вам. Суки!
Алексей как стоял, так и сел с кухонным полотенцем в руках.
– Что-то я часто стала позволять себе быть слабой, – улыбнулась ему Иванна. – И какой-то зашуганной. И унылой. А уныние, Леша, – библейский грех. То, что мы с тобой вляпались в такую вязкую необратимую экзистенцию, еще не означает, что теперь надо удавиться от тоски.
