Артур Соломонов - Театральная история
На нас, на мужчинах, лежит миссия предстояния перед Богом. Женщинам это не по силам, какой бы силы ни была эмансипация. Но они так же, как мы, страдают от разлуки с Богом. В беспомощности своей они могут только тосковать, что их мужья не исполняют положенного им предназначения, что рассыпают себя в песок мелких дел.
Сильвестр подумал: «И этот человек помешал моему спектаклю! Да он бы мог сам при желании дополнить его мыслями об истощении мужского начала… В богословском аспекте… И разве я бы отказался от такого консультанта? А как великолепно, как вовремя он заговорил о себе и своих грехах – как раз когда все начали уставать от проповеди! И – раз! – в одно мгновение она стала исповедью. И все снова потянулись к его монологу! Все точно, божественно точно. И вот так же точно, безошибочно он загубил мой спектакль!» С тяжелой ненавистью посмотрел он на отца Никодима.
Ипполит Карлович слушал проповедь, пил «Арарат» и чувствовал, как пронзительные слова, подкрепленные спиртным, будоражат его душу. Он снова, как и всегда, когда евангельское слово сливалось с коньяком, хотел отказаться от своих миллионов, пожертвовать их, отдать, раздать, отправиться странничать, жить отшельником, питаться корень-ями, обрести наконец смысл и не бояться неотвратимой смерти. Но пройдет несколько часов, коньяк улетучится вместе со словами отца Никодима, и Ипполит Карлович, мрачный, сядет в свою машину, поедет на одно из своих предприятий, соберет совещание, будет медленно и страшно говорить, и пугать всех ритмом своей речи, и светиться многомиллионным нимбом, и тосковать, и желать большего…
Экран передавал то, чего не было видно стоящим вдалеке прихожанам. Глаза священника сверкали вдохновением; он сделал глубокий вдох и сказал:
– Мы, раздробленные на части, мы очень сложны, мы адски противоречивы, а есть очень простой способ избавиться от мучающих нас противоречий.
Иосиф, который уже поставил мировой рекорд по беспрерывному дрожанию, услышал близкое ему слово и как-то странно повел носом в сторону проповедующего – словно начал не вдумываться, а внюхиваться в смысл того, что говорит отец Никодим.
– Если в вас будет любовь, вы не будете знать противоречий, не будете мучиться вопросом, как поступить. Вам не будет мерещиться, что все пути верны. Я имею в виду не любовь-страсть, не любовь-увлечение, а жертвенную любовь, любовь дающую. Только полюбив вот так, без оглядки и расчета, не вкладывая свои чувства будто в банк в ожидании процентов, мы можем уже сейчас, на земле, причаститься вечности. И тогда мы погибнем навсегда для раздробленного на части, истерзанного противоречиями мира, живущего в иллюзии, что между одним человеком и другим есть различие. А если его нет, то о каких противоречиях может идти речь?
Итак, запомните, есть лишь один закон – закон любви. И мы должны его исполнить, ведаем мы его или не ведаем. Ведь не знающий божественного закона не освобождается от ответственности.
Сильвестр радостно улыбнулся: «Прокол. Ну, слава богу! А то я уж подумал, что есть в мире совершенство и мне надо идти к Никодиму в ученики. "Незнание божественного закона" – домашняя заготовочка. Дешевый каламбурчик! Совсем не на уровне предыдущего монолога. Лажа! Уф… Полегчало даже…»
– В человеческой любви самые незначительные слова и жесты имеют безмерный смысл. Разве не то же самое происходит в любви Бога к своему созданию? Бог есть любовь, и наши незначительные жизни в свете Его любви к нам обретают безмерное значение. Бог безграничен, а потому перед Его лицом нет ни малого, ни великого. И самый великий для Него – мал, и самый маленький – велик. Бог, когда жил с нами на земле, показал нам, что нет людей, которые бы не стоили любви. И нет ничего подлее словосочетания «маленький человек». Наш Бог показал нам, что в этих словах нет ни логики, ни совести. Бог есть, а потому нет маленького человека.
Александр слушал во все уши и смотрел во все глаза. В нем совершался переворот. Он всегда пленялся силой, любой силой, и сейчас происходило то же самое. Но было и существенное отличие – перед ним открывался путь, на котором разочарование в человеке не будет окончательным разочарованием. Это Александр, столько ошибавшийся в людях, столько получивший от них боли, чувствовал безошибочно.
На Сергея Преображенского неотразимо подействовали слова о любви. Воскрешение, встреча с Богом – всего этого он не понимал, не чувствовал. Любовь же людей, которая давала ему чувство избранности и бессмертия – в ней он разбирался прекрасно. Он покосился на женщину с двумя гвоздиками – так и есть, она смотрит на него, и взгляд ее восхищен. Проповедь отца Никодима воздействовала на нее меньше, чем его присутствие! Преображенский снова ощутил потоки любви, которые как будто возносили его над смертью, и встал перед иконой Богоматери – начал креститься и кланяться, помня о тысячах любящих его.
Сильвестр, зорко наблюдая за выражением лица батюшки, за его жестами и паузами, восхищенно покачал головой и инстинктивно поднял руки для аплодисментов, но вовремя осекся, вспомнив, что аплодисменты – сигнал к наступлению. Однако господин Ганель, нервы которого были уже на пределе (поскольку отсекать от себя все происходящее, сосредоточившись только на режиссерском задании, стоило ему все бóльших усилий), принял поднятые для оваций руки Сильвестра за сигнал к началу боевых действий.
Он мгновенно открыл сумку, достал фейерверк и поджег фитиль. В церковной тишине послышался треск. Вверх взвились красные, зеленые, синие линии. Под куполом они превращались в цветы. Цветы один за другим распускались и тут же гибли. На их месте появлялись новые, но и они жили не больше секунды.
Верующих сначала охватило смятение. Но очень быстро на смену ему пришел гнев. Испускающий цветы карлик нарушал установившийся для всех священный покой. Господин Ганель, подле которого давала залпы цветочная артиллерия, видел, как сгущаются вокруг него ряды прихожан, и отнюдь не любовью светились их лица. Иосиф начал на мелкие кусочки рвать грамоту.
Отец Никодим был изумлен этим вопиющим ребячеством. Он даже не верил, что Сильвестр сам – сам! – дал ему в руки такое оружие против себя. Священник заговорил властно:
– Здесь присутствуют артисты одного из лучших наших театров. Они пришли поглумиться над таинством отпевания. Цвет нации во главе с Сильвестром Андреевым, человеком, которого на Суде спросит Господь: что сделал ты со своим талантом? А он ответит: «Я в Доме Твоем на панихиде фейерверк устроил». И совершено напрасно господин Андреев сейчас ухмыляется в свои усы.
Сильвестр же и не думал ухмыляться, но ход отца Никодима понял сразу: священник давал толпе понять, где находится ее настоящая жертва, ее подлинная цель. Люди послушно потянулись в сторону человека с усами.
Господин Ганель, не в силах даже представить, чему сейчас может стать свидетелем, беспомощно взвизгнул:
– Это я все затеял, я! Один!
Этот крик изумил даже самого господина Ганеля. От волнения он взял неожиданно высокие ноты, попросту говоря, запищал. Услышав этот писк, некоторые из прихожан заулыбались. На этом крике, вызвавшем улыбки на хмурых лицах, последний цветок взвился под купол, вспыхнул и угас под суровым взглядом Бога Отца.
Отец Никодим наслаждался растерянностью Сильвестра, которого стала окружать толпа, правда, с гораздо меньшим энтузиазмом, чем карлика. Во-первых, господин Ганель был чужд и странен, во-вторых, как ни крути, проще все-таки верить в то, что ты видишь, чем в то, что говорит отец Никодим. Может, Сильвестр и не зачинщик вовсе, а просто высокий дядя с усами? Тем более что и карлик пищит: «Я все затеял, я!» Почувствовав настроение толпы, отец Никодим повел свою речь к вершинам великодушия.
– Остановитесь! Не трогайте их! Я прошу у Господа одного: прости им, ибо не ведают, что творят.
Сергея Преображенского ошеломили цветы под куполом церкви. Возмутил запах гари. Он почувствовал, что свершилась катастрофа, почувствовал ненависть к тому, кто был ее причиной. Желая отомстить за разрушенное им благоговение перед любовью, он сказал карлику презрительно:
– Убожество! – и добавил: – На такую гадость способно только мстительное убожество.
Преображенский был красив в своем презрении к кощунству. Он знал это, он нравился себе, нравился окружающим. И был искренен.
Господин Ганель стоял прямо, смотрел гордо. Но то, что творилось в его душе, не имело отношения ни к гордости, ни к чему бы то ни было подобному. Он огляделся: можно ли двинуться к выходу? Вроде бы да. Господин Ганель сделал шаг, и Преображенский отшатнулся от карлика, как от какой-то заразной твари. Он сам уступил ему дорогу, отошел в сторону, скорбя по утраченным чувствам, и больше всего боясь, что в нем снова установится бесконечный ужас перед смертью.
Сильвестр двинулся в сторону господина Ганеля, и они, провожаемые брезгливыми и осуждающими взглядами, вышли из церкви. Иосиф же остался под иконой всех святых, шепча «всех-всех, всех-всех святых». Александр увидел клочки бумаги, разбросанные на полу, и понял: это – свидетельство очередного отречения Иосифа.
