Видиадхар Найпол - Территория тьмы
Потом уполномоченный произносил речь. Чрезвычайное положение еще не закончилось, вовсе не закончилось: китайцы по-прежнему остаются на священной земле Индии. Народ Индии слишком долго учили миру и ненасилию. Теперь настало время подняться против врага. Уполномоченный добивался своей цели, вначале взывая к патриотизму крестьян, а затем анализируя характер китайской угрозы. По любым индийским меркам, китайцы были нечистым народом. Они едят говядину: этот довод предназначался слушателям-индусам. Они едят свинину: это — для мусульман. Они едят собак: это — для всех. Они едят кошек, крыс, змей. Крестьяне сохраняли невозмутимость; они оживились лишь тогда, когда уполномоченный, разыгрывая последнюю карту, воззвал к индуистской богине разрушения.
При уполномоченном находился заводила-профессионал — высокий пожилой мужчина в старом двубортном сером костюме. На нем были очки и тропический шлем — в точности такой, как у уполномоченного. Этот человек непрерывно жевал бетель; у него был большой рот с вислыми, выпачканными красным соком губами. Его лицо было лишено всякого выражения; казалось, он все время что-то подсчитывает в уме. Поправив очки, он с секретарским видом подошел к микрофону и молча встал перед ним. Потом неожиданно разинул свой огромный красный рот, обнажив пустоты между зубами и кусочки изжеванного ореха бетеля, и закричал:
— Кали Мата ки —
— Джай! — прокричали в ответ крестьяне; у них заблестели глаза, а с лиц не сходили улыбки. — Да здравствует Мать Кали!
— Что же это такое? — проговорил помощник уполномоченного. — Я ничего не расслышал. — Это была его коронная фраза: он говорил ее на каждой встрече. — Давайте попробуем снова, и на сей раз я хочу вас услышать. Кали Мата ки —
— Джай! Джай! Джай!
Один, два, три раза призывали они имена богинь, и воодушевление в народе нарастало. А потом помощник резко развернулся, возвратился на свое место, решительно уселся, хлопнув себя тропическим шлемом по коленям, уставился прямо перед собой и, принявшись жевать зубами и губами бетель, заново погрузился в умственные арифметические вычисления.
Если слушателей оказывалось слишком мало, уполномоченный выражал недовольство, отказываясь произносить речь или уезжать. Тогда чиновники и полицейские с виноватым видом суетились; они созывали крестьян с полей и из домов, строем выводили детей из школы. Зато на вечерние концерты всегда собиралось достаточно зрителей. Певцы, пользовавшиеся местной популярностью, жевали бетель и исполняли собственные песни о китайском вторжении перед микрофонами, обернутыми в тряпочки — для защиты от брызг слюны, окрашенной бетелем. Звучали скетчи о том, что необходимо спасать родину, выращивать больше еды, делать взносы в Фонд национальной обороны и сдавать кровь. Пару раз один тщеславный драматург представил местного героя, погибавшего в сражении с китайцами; и становилось ясно, что никто в деревне не имеет ни малейшего понятия о том, как выглядят китайцы.
Из вагона поезда, с пыльных автомобильных дорог Индия казалась страной, взывавшей только к жалости. Испытывать жалость было легко, и, пожалуй, индийцы были правы: сострадание вроде моего, на поддержание которого уходило столько усилий, отказывало многим в праве быть людьми. Это чувство разъединяло; оно-то и оборачивалось потом удивлением и волнением, которое настигало меня во время таких концертов — простейших доказательств человеческого духа. Гнев, сострадание и презрение оказывались разными гранями одной и той же эмоции; они не имели ценности, потому что не могли длиться долго. Успех мог начаться только с примирения.
Сейчас мы приехали в область, которая — хотя внешне ничем не отличалась от соседних районов, — славилась своими солдатами. Может быть, причиной тому было какое-то давнее смешение кровей, сохраненное в силу кастовых законов? Или упорное давление раджпутов? В Индии полно подобных загадок. Здесь собралась слишком многочисленная толпа, ей не хватало места в палатке. Некоторые пришли в форме и со знаками отличия. Заводила-профессионал вывел орденоносцев из толпы и усадил их особо — на скамье у края палатки. Но парочка этих ветеранов предпочла не сидеть, а медленно расхаживать взад-вперед по дороге, пока уполномоченный произносил речь. До сих пор уполномоченный выступал перед людьми, которые испытывали легкое раздражение и недовольство из-за того, что их оторвали от полевых работ или помешали бездельничать дома. Но здешняя толпа оказалась внимательной с самого начала. Старики-ветераны пристально глядели на уполномоченного, и отклик на каждое его заявление отражался на их лицах. Китайцы едят свинину. Брови хмурились. Китайцы едят собак. Брови собирались в еще более глубокие складки. Китайцы едят крыс. Глаза вылезали из орбит, головы вскидывались, будто от удара.
Не успел уполномоченный договорить, как из толпы выбежал какой-то мужчина и со слезами бросился к его ногам.
Толпа немного расслабилась, люди заулыбались.
— Встань, встань, — проговорил уполномоченный, — и объясни, в чем дело.
— Вы просите меня воевать, и я хочу воевать. Но как же я буду воевать, если мне нечего есть, если моей семье нечего есть? Как я могу воевать, если у меня отобрали землю?
В толпе послышались смешки.
— У тебя отобрали землю?
— При переселении.
Уполномоченный что-то сказал заводиле-профессионалу.
— Всю мою хорошую землю, — плакал тот человек, — отдали другим. А мне дали только негодную землю.
Кое-кто из ветеранов рассмеялся.
— Я разберусь в этом, — сказал уполномоченный.
Толпа расходилась. Плакавший мужчина исчез; смешки, сопровождавшие его бурную жалобу, утихли; и мы отправились пить чай, приготовленный для нас старостой, человеком очень немногословным.
В тот же вечер состоялся очередной концерт. Его организовал местный учитель. Он вышел на сцену под конец представления и сказал, что сочинил новое стихотворение, которое прочтет, если позволит господин уполномоченный. Уполномоченный вытащил сигару изо рта и кивнул. Учитель поклонился, а потом — прочувствованным тоном, со страдальческими жестами — принялся декламировать. Простые рифмы на хинди сыпались одна за другой, будто заново изобретенные; учитель читал все яростнее и яростнее, приближаясь к кульминации — которая оказалась мольбой о наступлении на земле прочного царствия
…сатья ахимса.
Он снова поклонился, ожидая аплодисментов.
— Сатья ахимса! — прокричал уполномоченный, руки которого, уже приготовившиеся захлопать, так и замерли в воздухе. — Ты с ума сошел? «Истина и ненасилие», нечего сказать! Так-то ты проповедуешь, когда китайцы собираются изнасиловать твою жену? Значит, сегодня я напрасно сотрясал воздух? Вот типичный образец путаницы в мозгах!
Поэт, замерший в поклоне, весь съежился. Занавес безо всяких церемоний свалился ему на голову.
Несчастный поэт! Он-то предвкушал прекрасное вечернее выступление. Он сочинил антикитайские стихи и песни о Родине; но когда дело дошло до его собственного стихотворения — того, что он хотел прочитать сам, — он потерял голову. Он годами декламировал под всеобщие аплодисменты стихи об истине и ненасилии. Привычка оказалась сильнее его самого — и это обернулось публичным позором.
* * *Спустя несколько недель мистер Неру приехал в Лакхнау. Стоя на бетонированной площадке в аэропорту, он сорок шесть раз наклонил голову, чтобы получить гирлянды от сорока шести членов государственного кабинета. Во всяком случае, так мне рассказывал один служащий ИАС в Лакхнау, а он был немного раздражен. ИАС, действуя согласно инструкциям из Дели, взялась за гражданскую оборону в Лакхнау всерьез. Там устраивали и затемнения, и воздушную тревогу; там рыли окопы; им было что показать мистеру Неру. А мистер Неру только рассердился. Все это рытье окопов, заявил он, — пустая трата времени.
В некотором смысле, чрезвычайное положение осталось позади.
11. Деревня Дубов
Чрезвычайное положение осталось позади. Подошел к концу и мой год. Короткая зима быстро сходила на нет; уже не было так приятно сидеть под лучами солнца; было ясно, что пыль теперь не уляжется до прихода муссонов. Оставалась только одна поездка — а к ней я заранее охладел. Индия так и не околдовала меня. Она так и осталась страной из моего детства — территорией тьмы; подобно гималайским перевалам, она заново скрывалась от меня, стоило мне только отойти в сторону, и превращалась в мифическую землю; казалось, она существует в некоем вневременном пространстве, какое и представлялось мне в детстве, и в которое, как я понимал, — несмотря на то, что сейчас я ступал на настоящую индийскую землю, — мне не проникнуть никогда.
