Себастьян Фолкс - Неделя в декабре

Али встал, смеясь. Человеком он оказался невысоким, ладным и радостным. Он поднял перед собой руки:

— Да будет поступь ваша легка. Счастья вам!

Около четырех часов дня на столе Джона Вилса зазвонил черный телефон. Секретарша.

— Джон. Вам звонит леди, Кэролайн Уилби. Из Управления по финансовому регулированию.

— Попросите ее подождать минутку.

Вилс встал. Черт. Блядь. Черт. Кровь словно отлила от его мозга, голова слегка закружилась. Он снова сел, грузно. В голове начало проясняться. Ничего дурного. Он не сделал ничего дурного. К этим делам он и близко не подходил. Все его подковерные — нет, надковерные — операции были оформлены О’Бубликом как положено. Они не сделали ничего такого — и уж тем более ничего дурного, что относилось бы к компетенции УФР; они действовали в нерегулируемой сфере. Что касается слухов насчет АКБ, так он даже не знает, выходил ли Райман в интернет, разговаривал ли с барменом «Саджиорато» — он вообще ничего не знает. А Дарк свой источник не раскроет, уж за это-то можно поручиться. Да, собственно, он ведь всего лишь указал Дарку на статью о возможных слияниях банков, напечатанную в ФТ, но никаких идей ему не подбрасывал. Да. Правильно.

— Соедините меня с ней.

— Мистер Вилс?

— Да.

— Здравствуйте. Это Кэролайн Уилби из УФР. Ужасно неудобно беспокоить вас, просто я подумала: нельзя ли мне попросить вас о помощи?

— О помощи?

— Да. Простите, я понимаю, какое это нахальство с моей стороны, но не могли бы мы увидеться завтра? Мне очень нужен ваш совет.

— Думаю, могли бы. Не исключено, правда, что мне придется улететь в Цюрих. Поэтому приходите пораньше. В восемь, хорошо?

— В восемь? О господи. Ладно. Чудесно. В ваш офис на Олд-Пайк-стрит?

— Да. Скажете, что вы ко мне, вас пропустят.

— Большое вам спасибо. Вы очень добры.

— Не стоит благодарности, Кэролайн.

Он положил трубку. Неужели ему это не приснилось? Она либо ведет какую-то хитрую игру, либо только что выпорхнула их университета.

Вилс водрузил ноги на стол и уставился в окно, на пегую кирпичную стену Вестминстерского собора. Прежние тоскливые чувства вернулись в его душу, однако теперь они были на шаг ближе к сожалениям.

В самую эту минуту Габриэль Нортвуд сидел за своим рабочим столом, наблюдая через окно за тем, как на лужайки «Внутреннего Темпла» сеется снежная крупа, и вспоминал одно воскресное летнее утро в его тесной челсийской квартирке.

Каталина лежала ничком поперек кровати, босая, в джинсах и лифчике — характерное для нее сочетание. Она уверяла, что такая поза и наряд помогают ей думать. Поначалу Каталина стеснялась своих длинных ног и пятнышек на спине; прошло какое-то время, прежде чем она позволила ему смотреть на нее, водить пальцем вверх и вниз по ее позвоночнику, любоваться сменой красок на коже: розовая, золотистая, кремовая, коралловая… Габриэль пересчитывал для Каталины эти пятнышки, прикасаясь к каждому пальцем. Теперь он почти забыл ее бледно-карие глаза, удивлявшие его — при таких светлых, как у Каталины, волосах глаз можно было бы ожидать голубых. Габриэль вглядывался в нее, когда она лежала с ним рядом, и предавался неопределенным менделианским размышлениям о рецессивных генах, определяющих цвет глаз.

— О чем думаешь? — спросила она.

— О банках, — ответил Габриэль.

— Почему?

— Потому что никогда не представлял себе, что полюблю банковскую служащую.

— Я проработала там всего пять лет. И душу в это не вкладывала.

— Ты никогда не рассказывала мне, почему ушла оттуда.

— Там было так скучно. Нет, неверное слово. Работа была не то чтобы скучная, но совершенно бессмысленная. — Каталина села. — Я не хочу сказать, будто для того, чтобы делать деньги, ни ума, ни сообразительности не требуется. Требуется. Однако в самом процессе, в основе того, чем там занимаются, нет никакого философского содержания.

— А чем там занимаются?

— Берут один из тысячи гипотетических домов и переводят гипотетические суммы денег из него в другой такой же. А на следующий день собачатся и дерутся все с теми же самыми людьми и все из-за той же самой полоски земли.

И она начала рассказывать о времени, проведенном ею в отделе долговых обязательств, размахивая при этом руками, чтобы показать, как у них все ходило по кругу.

— Когда я только начинала, было не так, — говорила она. — Я прошла подготовку и проработала первый год с англичанином, которого звали Александром, человеком совершенно чудесным. Офис наш находился в Париже, мы финансировали переоборудование железных дорог Восточной Европы. Александр говорил по-немецки и по-чешски. Очень культурный был человек. Мы с ним ходили в оперу — ну и так далее. И чувствовали, что делаем нечто стоящее, потому что без нашего банка у них ничего не получилось бы, — они так и не успели построить порядочную сеть железных дорог. Конечно, плату мы брали немалую, однако это была настоящая работа, и они были нами довольны.

— А потом что-то пошло не так?

— Такие люди, как Александр, довольно редки. Большинство банкиров видело в бывших коммунистических странах всего лишь источник наличности: малых детей, которые не знают, как устроен капиталистический мир, и потому их можно обирать без зазрения совести. Однажды я в очередной раз вернулась в Париж, гляжу — а меня уже перевели в отдел продаж. И я словно оказалась на танжерском базаре.

— Ну не могло же все быть так уж плохо, — сказал Габриэль. — Мне казалось, что ради подобной работы многие готовы и на убийство пойти.

— Нет, разумеется, эти люди носили хорошие костюмы, летали по миру первым классом и словно бы ненароком упоминали на званых обедах названия своих великих банков, рассчитывая поразить собеседника. Иногда было даже интересно. Знаешь, когда ты начинаешь вдруг понимать, что можешь своротить горы, всего лишь позвонив правильному человеку… Это по-настоящему захватывает, как если бы ты напряженно наблюдала за своей лошадью, легко обходящей на скачках остальных. Но, по сути дела, мы просто вели игру на чужие деньги. У нас это так и называлось — «ЧЖД». Если кто-то терял полмиллиона, он просто пожимал плечами и говорил: «ЧЖД». И в конце концов мне захотелось заняться чем-нибудь более осмысленным.

— Понятно, — сказал Габриэль. — Тогда-то ты и решила обзавестись гастрономом.

Каталина хмыкнула:

— Компания «Копенгагенская сельдь и салями» одним только гастрономом не ограничивалась. Она занималась импортом и экспортом, причем с немалым размахом. Я основала ее на пару с женщиной из парижского банка, которая тоже была по горло сыта своей работой.

— А что, за пределами Дании действительно существовал обширный рынок бутербродов?

— Перестань. Мы, знаешь ли, продавали великолепную ветчину, похожую на итальянскую прошутто, и очень дорогие салями. В Дании умеют растить свиней. И продавали копченую рыбу, хотя убедить людей в том, что сельдь — это деликатес, нам так и не удалось. Но самым успешным продуктом экспорта был у нас сыр фета. Мы поставляли огромные его партии в Иран и Ирак. И в Грецию.

— Я полагал, что фету более-менее греки и придумали.

— Придумать-то они ее придумали, однако предпочитали нашу. Она была фантастически вкусной. Хотя, должна тебе признаться, больше всего я все-таки любила наш гастроном в Фредериксбурге, очень, как мне казалось, похожий на те кулинарные магазины Нью-Йорка, в которых продают лучшие продукты, привезенные отовсюду. Впрочем, по большей части итальянские. Это была витрина нашей компании. Иногда я даже вставала за прилавок. Думаю, в раннем детстве я мечтала стать продавщицей. И знаешь, что мне нравилось там сильнее всего? Пол. Старый, деревянный, весь в трещинках пол. Ну а потом я вышла замуж.

Разговаривая, Каталина напрочь забывала, где она находится и во что одета, и потому, пока она хмурилась и жестикулировала, описывая сложности доставки тосканских оливок, Габриэль против воли своей отмечал, например, что чашки ее лифчика расшиты крошечными розовыми цветочками или что веснушки на переносице Каталины имеют в точности тот же цвет, что и ее глаза, и россыпи других веснушек, на плечах, по обе стороны от лямок лифчика. Каталина была замужней женщиной, матерью двоих детей, и тем не менее в ней ощущалось что-то неисправимо детское, заставлявшее Габриэля чувствовать себя — по контрасту — заторможенным и потрепанным жизнью. Ее уход из банка, к примеру, — насколько он был импульсивным? И хватило бы ему когда-нибудь смелости совершить такой поступок?

И ведь он так до конца и не понял, что ей понравилось в нем, почему Каталина с самого начала решила, что должна его заполучить. У нее же, считал Габриэль, было все — работа, обаяние, богатая семья, дети, внешность, предприимчивость…

Как-то раз, дело было в пятницу, они, поужинав в городе, поздно вернулись домой и готовились лечь в постель, — и Габриэль спросил ее об этом.