Владимир Шаров - Старая девочка
Всё это звучало убедительно, и вначале Ерошкин даже решил, что можно обойтись без слежки, просто переговорить о Вере с Кузнецовым, но Берг убедил его, что это не путь. В деле, в котором кроме него замешан и Сталин, Кузнецов ни при каких условиях правду говорить не станет.
Восемь филеров, которые по двое, сменяясь каждые шесть часов, круглые сутки пасли Радостину, сразу стали давать важный материал. Уже на второй день Ерошкин знал, где Вера хранит оба экземпляра своего дневника. Информация Клеймана здесь была точной, и с тех пор, как он ее получил, ничего не изменилось; это, кстати, было явным свидетельством, что Радостина успокоилась. Кроме того, к концу недели Ерошкину было известно, что Вера читает и заучивает страницы, по которым должна будет жить следующий день, обычно или дома, или на работе, во время обеденного перерыва.
Ерошкин очень ждал информацию о контактах Кузнецова и Веры, но долго ничего не было, и даже намеков никаких не было, зато чередой пошли другие сообщения, тоже до чрезвычайности интересные. Речь шла о семи женщинах, законных женах тех, кто был в Веру влюблен. Филеры доносили, что, похоже, эти женщины сами разыскали Веру в Ярославле и теперь в свою очередь не хуже профессиональных чекистов за ней следят. Впрочем, Берг не сомневался, что жен, как и другое, придумал и собрал Клейман, что так же, как Лубянка — нареченных Веры, он искал их от Ленинграда до Владивостока, а незадолго перед арестом, надеясь, что они помогут остановить Радостину, свез в Ярославль.
Позже, когда в общем архиве НКВД по Ярославской области нашлись еще пять папок клеймановских бумаг, Ерошкин был вынужден признать, что интуиция Берга не обманула. В папках было всё, начиная от поиска и организации приезда жен в Ярославль, до их собственноручных отчетов о каждой встрече с Верой. Несмотря на то что всё это было делом рук Клеймана, Берг от нежданных союзниц пришел в восторг, сразу заявил Ерошкину, что, зная женскую психологию и зная Веру, убежден, что если кто и сможет ее остановить, то именно они — жены. Он так убедительно это доказывал, что Ерошкин написал Смирнову в Москву, что, по его мнению, жены — важный резерв, шансы остановить Веру у них довольно хорошие. Для себя же решил, что, пожалуй, после Берга и Сталина — лучшие.
Хоть и отрывочной, информации о женах было немало, она продолжала поступать, так что пустоты заполнялись быстро. Судя по донесениям филеров, первой Веру разыскала жена Соловьева Тоня, из-за этого другие во всех вопросах единогласно признали ее первенство. Произошло это год назад, и она тогда, приехав в Ярославль, прямо с вокзала пошла к Вере. Дело было днем, когда сама Вера была на работе. Приезжая сказала отцу Радостиной, что Вера хочет продать ей одну очень дорогую вещь, и о цене они уже сговорились. Лил дождь, и ей предложили остаться, подождать Веру в гостиной. Потом выяснилось, что Вера эту женщину никогда в глаза не видела, Соловьев женился на ней через семь лет после того, как они с Верой простились, и, когда Тоня назвалась, она, естественно, удивилась.
Вера знала, что за ней постоянно следят, понимала, что всегда должна быть настороже; то, что происходило сейчас, очень смахивало на провокацию, и, понятно, она встретила Тоню не слишком любезно. Всё же предложила ей чашку чая; Тоня поблагодарила, но, когда Вера повернулась, чтобы пойти на кухню и вскипятить воду, схватила ее за руку и начала рыдать. Она цеплялась за Веру, не давала ей выйти и плакала, плакала, моля спасти Соловьева, спасти не для нее, Тони, а для себя, чтобы взять себе.
Она кричала Радостиной, что всю их жизнь он спал не с ней, своей законной женой, женой, с которой венчался в церкви, а с Верой, одной Верой. Он всегда любил только Веру, только ее одну и много раз в постели, забывшись, хрипел: «Вера, Вера, милая…» И детей своих — девочку Наташу и мальчика Колю, — которых она, Тоня, ему выносила и родила, он тоже зачинал как бы от нее, Веры, потому что, когда ложился с ней и ее ласкал, когда в нее входил, каждый раз представлял, что в его объятиях не постылая, нелюбимая Тоня, а она, Вера. Каково ей было, кричала она Вере, всю жизнь выкармливать, выхаживать этих детей, которые будто и не ее, будто уворованы ею.
Плача, она говорила Вере, что уже через полгода после венчания Соловьев стал пить, каждый день приходил домой пьяный, материл ее, бил, грозился вообще убить, и однажды она не выдержала. Она говорила Вере, что всегда его любила, любит и сейчас, что всегда видела, как ему плохо, знала, что и бьет он ее не потому, что он злой, плохой человек, а потому, что не может больше так жить. Но раз, по обыкновению пьяный, он стал ходить по улице и последними словами ругать Сталина. Он ругал его, будто Сталин был тут хоть в чем-нибудь виноват, будто он увел у него Веру. Она тогда попыталась ему объяснить, что этого делать не надо и нельзя, что это просто несправедливо, но он был пьяный и, конечно, ничего не слушал и домой идти тоже не хотел.
Он так громко ругался, плакалась она Вере, что скоро вокруг собралась целая толпа, и, хотя люди видели, что он просто пьян, смеялись, она, Тоня, поняла, что так и так ему недолго ходить на свободе. Со дня на день его возьмут, не могут не взять, и он не один пойдет, но и всех их — и ее, и Колю, и Наташу — за собой потянет. «Поймите, — говорила Тоня, — его ведь всё равно арестовали бы, а так, сама на него донеся, я и детей спасла, и себя. Без меня их никто не поднимет, у нас с мужем близких родных нет».
За Веру она больше не цеплялась и кричать перестала, сидела ссутулившись на стуле и тихо плакала. Вера села с ней рядом, обняла, и Тоня сказала: «Чего я это вам рассказываю, вы, как одной с детьми мыкаться, не хуже меня знаете». Потом они долго пили чай, беседовали уже вполне мирно, и Вера, хотя Тоня отказывалась, оставила ее ночевать. Они проговорили полночи, Тоня как будто ее простила, сама сказала, что ни в чем Веру не винит, понимает, что это жизнь и Вера плохого никому не желала.
Следующий день был воскресный, на работу идти было не надо, и Вера проснулась довольно поздно, впрочем, Тоня еще спала, и Вера долго на нее глядела, удивляясь, какая она молодая и хорошенькая. Вчера, закутанная в платок, плачущая, она показалась ей чуть ли не старухой. Вера сидела и думала, что, наверное, было бы правильно предложить Тоне поселиться у них и воспитывать детей вместе. Места в доме много, родители против тоже будут вряд ли. Она видела, что это обязательно надо сделать, но знала, что не сделает, и оттого ей было стыдно.
Про себя Вера решила, что будить Тоню не станет, пусть спит, пока сама не проснется, а потом за завтраком выспросит, кто ей дал их ярославский адрес и, главное, кто сказал, что она, Вера, может спасти Соловьева. Она хотела выспросить это у Тони тихо и аккуратно, а потом проводить ее на вокзал, и сейчас, глядя на спящее Тонино лицо, очень надеялась, что всё, что было, — просто глупое недоразумение: завтра Тоня уедет, и обо всей этой истории можно будет забыть.
Тоня проснулась только в первом часу, она выспалась, была румяная и свежая, но держалась, как мышка, даже ни разу глаз не подняла. Ей явно было неудобно, что вчера она здесь, в этом доме, заночевала. За столом Вера несколько раз заводила разговор о Ярославле, о Волге, но Тоня каждый раз отмалчивалась или отвечала невпопад, и Вера видела, что она хочет одного — скорее допить чай и уйти. Вера бы и не стала ее задерживать, но ей необходимо было выяснить, кто Тоню сюда прислал, и она уговорила ее выпить вторую чашку, а когда и с ней было покончено, не найдя предлога, спросила в лоб.
Наверное, делать этого было не надо, потому что Тоня сразу снова залилась слезами, стала говорить, что не важно, кто ей дал ярославский адрес, это совсем не важно, откуда она всё знает, и Вера не должна ее ни о чем спрашивать. Главное же, она знает точно, по-настоящему точно, что Вера может спасти Соловьева. Ей это сказал верный человек, человек, которому можно доверять. Он ей много чего еще сказал и велел Вере всё скорей передать. Оказывается, к ней, к Вере Радостиной, относятся очень и очень хорошо, зла ей никто не желает, наоборот, все понимают, как ей пришлось тяжело, и хотят одного: помочь, поддержать. Никому от нее ничего не надо, пускай только выберет человека, с которым ей будет хорошо, и живет, как другие, перестанет уходить назад.
Вера ничего подобного, конечно, не ожидала и теперь не знала, что Тоне ответить, так и сидела, помешивая ложечкой в пустой чашке. А Тоня опять плакала, как вчера, и уже не могла остановиться. Она говорила Вере, что та может всех спасти, всех, кто ее любил и из-за нее сидит по лагерям. Она с ними так расплатилась за то, что они ее любили и сейчас любят, и сейчас только о ней одной думают. Ей надо просто кого-нибудь из них выбрать, сказать: муж мой любимый погиб, я всегда была ему верной женой, но его не вернуть, и теперь я решила жить с таким-то человеком, который преданно любит меня, ждет чуть ли не двадцать лет. С ним я буду жить, как все, и растить своих трех дочерей. Только это ей, Вере, и надо сказать, и тогда люди окажутся на свободе.
